Хлопоты о реабилитации

Среди политических ссыльных в Дудинке только и разговоров, что о реабилитации. Злободневная тема захватила всех. С материка поступают сообщения, что Верховные суды всех республик Союза заняты пересмотром дел отбывающих тюремное и лагерное заключения по 58-й статье. Коммунисты, военные, беспартийные и гражданские лица, люди самых разнообразных профессий, начиная от колхозников, рабочих, кончая врачами, инженерами, учеными, которые обвинялись в измене Родине, в антисоветской агитации и пропаганде, в шпионаже и прочих грехах, сфабрикованных в кабинетах следователей ЧК-ГПУ-НКВД-МГБ.

Тихонравов доверительно сообщил мне, что почти все ссыльные Дудинки написали ходатайства о реабилитации, и советует мне последовать их примеру, обязательно опротестовать свой приговор о заключении в тюрьму, лагерь и пребывании в ссылке.

Я долго не соглашался с Тихонравовым, мотивируя свой отказ нежеланием ворошить больное, унижаться и просить. Однако при очередной встрече Тихонравов опять завел разговор на эту тему и взял с меня слово, что я все же напишу.

– Ну что вам стоит настрочить заявление, – убеждал он меня, – что вы теряете, не к адвокату же вам обращаться. Вечерок посидите, покумекаете, назавтра на машинке отпечатаете и отправите. Вот и все дела!

Я не стал ломаться и в тот же вечер написал, так как, что я терял, кроме своих оков?

Черновики заявления у меня остались, и поэтому я могу полностью воспроизвести текст этого документа. Вот этот текст:

Генеральному Прокурору СССР

Двадцать девятого апреля 1941 года, находясь на рабочем месте в редакции газеты «Советская деревня» в городе Нарве (ЭССР), я был арестован органами НКВД и заочно осужден Особым совещанием г. Москвы на 10 лет ИТЛ.
Родился я в Петербурге (Ленинграде) в 1903 году. Отец-врач, погиб на фронте в Русско-японскую войну в 1904 году. Мать, учительница музыки по классу фортепиано, воспитывала меня на средства от частных уроков. В 1913 году мы переехали на постоянное место жительства в город Нарву, где пережили две революции и позднее оказались вне Родины, в буржуазной Эстонии. В 1921 году я окончил Нарвскую гимназию, поступил в Тартуский университет, но, из-за отсутствия средств, закончить его не смог. Затем началась моя трудовая жизнь на Русско-Балтийском заводе в г. Таллине, на лесопильном заводе в г. Нарве, на сплавных работах под Нарвой, вертельщиком колеса на табачной фабрике.

Имея склонность и любовь к драматическому искусству, все свое свободное время отдавал русской сцене. Играл с любителями и профессионалами, участвовал во многих русских спектаклях на художественных сценах г. Нарвы.

В 1926 году в Нарве организуется русское спортивно-просветительное общество «Святогор». Русская молодежь города охотно принимала участие в работе этой организации, потому что искала разумный досуг, ее тяготила оторванность от родины и нетерпимость отношения шовинистически настроенных кругов эстонского общества. В задачи «Святогора» входило сохранение у русской молодежи любви к русской культуре, искусству, литературе.

В «Святогоре» я активно участвовал в литературном и драматическом кружках. Огромным успехом у нас пользовались литературные «четверги», на которых читались и обсуждались произведения советских писателей Горького, Алексея Толстого, Леонова, Романова, Замятина. Зощенко и других.

Как большой любитель драматического искусства, часто помещал в местной газете «Нарвский листок» театральные рецензии.

В 1929 году поступил театральным инструктором в район русского расселения Причудья и Принаровья, где проработал до 1940 года. С ликвидацией этой должности поступил на постоянную работу в редакцию газеты «Советская деревня».

При аресте мне предъявили два обвинения. Первое, – что я состоял и работал в контрреволюционном обществе «Святогор», и второе, – что я сотрудничал с антисоветской прессой в лице газеты «Нарвский листок».

Следствие вел старший лейтенант Шаховской в Таллине в продолжение двух месяцев, и закончилось оно в канут Великой Отечественной войны.

По первому пункту обвинения – участие в работе спортивно-просветительного общества «Святогор», – я категорически отрицал на следствии и отрицаю сейчас, что эта организация в какой-то степени была контрреволюционной и, тем более, монархической. «Святогор» никаких политических задач не преследовал, абсолютно никакой политической работой не занимался. У этой организации была только одна цель – уберечь русскую молодежь от тлетворного влияния тогда процветающих джазов и фоксов, дать молодежи разумное развлечение, чтобы она свято хранила и берегла русскую культуру, никогда не забывала о своем русском происхождении и превыше всего любила свою Родину.

Совершенно непонятно, почему вдруг следственным органам понадобилось назвать общество «Святогор» монархической организацией, не имея на то никаких оснований. С таким же успехом эту организацию можно было назвать анархической, политической, троцкистской и еще какой угодно. Монархический ярлык был совершенно безосновательным. И по сей день, в СССР имеются свидетели, среди них есть и члены КПСС, которые хорошо помнят эту организацию, в которой они сами состояли членами.

Никакого обвинения в какой-либо монархической или другой антисоветской деятельности в «Святогоре» мне предъявлено не было.

По второму обвинению – работе в редакции газеты «Нарвский листок» – также отсутствовал материал, который хотя бы намеком указывал на то, что я писал в газете антисоветские статьи или, вообще, статьи на политические темы. У следователя на этот счет не было никаких данных, кроме того, что я действительно писал театральные рецензии.

Незадолго до окончания следствия следователь Шаховской предъявил мне новое, ничем не обоснованное обвинение, – якобы во время работы в качестве театрального инструктора в Принаровье, в одной из деревень (при этом не было указано, в какой деревне и когда) на деревенской сходке я говорил крестьянам, что буржуазный строй лучше советского. Две ночи подряд следователь всяческими приемами пытался добиться от меня признания, будто я это говорил. Я, в ответ, требовал встречи со свидетелями, которые, по утверждению Шаховского, это слышали и подтверждают свидетельскими показаниями. Но так и не дождался встречи со свидетелями.

К концу следствия я заболел. Добиться медицинской помощи не мог. Поднялась высокая температура. Торопясь закончить следствие, Шаховской вызывал меня на допрос каждую ночь и, как правило, чтобы добиться признания, заставлял по нескольку часов кряду простаивать в углу кабинета, на короткое время отпускал в камеру, а затем вновь вызывал на допрос, выматывая меня как физически, так и духовно.

В день окончания следствия я едва стоял на ногах. Подписывал предложенные Шаховским документы об окончании следствия в полубессознательном состоянии. Не в состоянии был вчитываться в протоколы допросов и до конца осознать суть предъявляемых обвинений. Обвинения же мне были предъявлены по статье 58, пункты 10 и 11. В конце июня 1941 года меня этапировали в город Киров, а в конце декабря направили в Вятлаг (Кировская область).

Зимой 1942 года меня уведомили, что я осужден заочно Особым совещанием в г. Москве на 10 лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ).

В 1945 году Указом Президиума Верховного Совета СССР, в связи с победой над фашистской Германией, ко мне применили амнистию с сокращением срока заключения наполовину. Кроме того, за хорошую работу и примерное поведение мне сократили срок еще на полгода и применили зачеты. В декабре 1947 года я освободился из заключения, а в июле 1949 года снова был арестован по старому делу и, после восьмимесячных скитаний по тюрьмам Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска, оказался в ссылке в г. Дудинке…

Считая, что все обвинения, выдвинутые следователями против меня, были предвзятыми, необоснованными и бездоказательными, прошу Вас дать указание о пересмотре моего дела с вызовом проживающих в ЭССР свидетелей, которые хорошо помнят меня и мою работу в указанный период времени. Фамилии и адреса свидетелей сообщу по первому же требованию»

Прошел год, но никакого ответа на мое заявление не поступало. Откровенно говоря – я потерял всякую надежду не только быть реабилитированным, но даже узнать, рассматривалось ли мое заявление, и был в полной уверенности, что мое заявление «положено под сукно».

А в это же время многие, хлопотавшие о реабилитации, получали ответы. Эти ответы были лаконичны и не всегда приятны. К примеру, вот такие: «Ваше заявление рассмотрено. Вы осуждены правильно. Дело пересмотру не подлежит». Были и обнадеживающие ответы из республиканских прокуратур, такого вот содержания: «… Дело передано на рассмотрение Верховного суда»… Это значило, что прокуратура в принципе не возражала о реабилитации, требовалась лишь санкция Верховного суда. Были и такие ответы, что, без предварительного уведомления прокурора, дело поступало на рассмотрение Верховного суда, и приходили сообщения о реабилитации.

Реабилитированный вызывался в милицию, где ему зачитывалось решение Верховного суда, которое на руки не выдавалось, и тут же ему предлагали заменить паспорт, и в этом новом паспорте не было отметки, ограничивающей проживание. С новым паспортом можно было выезжать куда угодно и жить где угодно, в пределах, конечно, Советского Союза. На руках реабилитированного оставалась только справка, выданная отделом милиции, в которой указывалось, что, на основании решения Верховного суда от такого-то числа, отменены решения всех инстанций о тюремном заключении, пребывании в лагере или в ссылке в связи с выявившимися фактами его невиновности или недоказанности инкриминируемых преступлений.

Мой знакомый, занимавший видный хозяйственный пост в порту, тоже ссыльный, Кузьмин, был в свое время осужден на 10 лет ИТЛ по 58 статье, пункт 6 (шпионаж). Как только он узнал о начавшейся волне реабилитаций, одним из первых в Дудинке отправил заявление с просьбой пересмотреть свое дело. Ответ пришел сравнительно быстро: осужден правильно, дело пересмотренным быть не может. Кузьмин не унимался. Стучался во все двери вышестоящих учреждений, писал без конца. На все письма приходили отрицательные ответы. Но Кузьмин снова и снова штурмовал советское правосудие заявлениями. И добился своего. На девятое или десятое обращение из Верховного суда пришел положительный ответ. Человек добился реабилитации!

Моя жизнь продолжалась, а изменений никаких не намечалось. Работать приходилось много, часто задерживался сверхурочно. Как только возвращался в свою небольшую, уютную комнатку, начинал топить печку, стряпал ужин, читал и рано ложился спать. Иногда заходил к хозяину, Василию Максимовичу, приветливому симпатичному грузину, поболтать, поделиться новостями. Иногда они меня сами приглашали на чашку чайку с домашней сдобой. Большую дружбу поддерживал с их псом, крупных размеров породистой овчаркой по кличке Рекс. Когда я впервые переступил порог их дома, Рекс готов был меня разорвать на части. Привязанный в коридоре на цепь, он рвался и с остервенением лаял и в течение нескольких дней привыкал ко мне. А уже через неделю встречал меня молча, даже иногда повиливал хвостом, но чаще делал вид, что не замечает моего присутствия: ходи, мол, но я начеку, все вижу и все слышу. Но была у Рекса одна слабость: пес любил лакомства, любил сладости. Вот этим я его и взял. Сначала он долго мучался, прежде чем съесть предложенную мной конфету. А затем сам, без приглашения, стал заходить в мою комнату и ждать лакомства. Но нельзя сказать, что он был нахальный попрошайка, как некоторые псы. Он всегда был благороден и считал, что делает одолжение, когда, повернув голову на левый или на правый бок, осторожно слизывал подношение. Рекс привязался ко мне настолько, что выходил со мной гулять, играл. Словом, привязался не меньше, чем к хозяевам.

Периодически ездил к Рае в Норильск. Отвозил ей продукты, писал письма с разрисованными цветными карандашами картинками Алексея. К моим визитам лагерное начальство настолько привыкло, что беспрепятственно выдавало разрешения на наши свидания. Немаловажное значение имело и то, что Рая пользовалась авторитетом у начальства. Как исполнительный и ответственный работник. Жила она в твердой уверенности, что не позднее весны 1955 года её дело будет рассматриваться в суде.

Материально я жил неплохо. В должности нормировщика получал 1400 рублей в месяц. К окладу приплюсовывались три северные надбавки по договору, заключенному летом 1952 года, и сверхурочные, что в общей сложности составляло около 1800 рублей. И, тем не менее, я знал, что мое финансовое благополучие – явление временное.

Мой непосредственный начальник по отделу труда и нормированию Николай Павлович Бойко предупредил, что при первом же сокращении я буду уволен как самый молодой и, конечно, неопытный работник. Так оно и случилось в конце 1954 года.

Снова я стал рубщиком, с окладом 750 рублей в месяц и тремя северными надбавками, что в итоге составляло чуть больше 900 рублей. Как и раньше, рубщиком я был лишь официально. Главный бухгалтер Лесного отдела Ярошенко, зная, что я прилично печатаю на машинке, взял меня в бухгалтерию выписывать и печатать счета на отправляемый в Норильск строительный лес. Таких поездов было несколько в течение суток, а кроме того, отправляли составы с пробсом для шахт и пиломатериалом для строек. Когда в декрет ушла счетовод бухгалтерии, меня назначили на её место, но, опять-таки, напомнили, что работать придется временно.

На оглавление  На предыдущую На следующую