П. Соколов. Ухабы
ПЕСКАРИ И ЩУКИ ИЗ СЕТЕЙ НКВД.
"Ловись, рыбка, большая и
маленькая."
(из сказки сделанной былью)
В нашем камерном мирке мало что менялось. Запорошил снег. Во время прогулки мы слышали звуки оркестра - шла тренировка к параду в годовщину Октября. Прошла и зима, и вот в одну прекрасную ночь все небо озарилось непрерывными вспышками салюта. Мы поняли, что это конец войне. Было и радостно и грустно. Там ликовали победители, а тут сидели люди, не по своей вине не сумевшие внести свой вклад в дело Победы, и сейчас ожидающие не почестей, а в лучшем случае милостыни. Почти 9 месяцев провели мы с Сысоевым вдвоем, живя душа в душу. Это не означает, что между нами не было споров и разногласий. Одним из таких постоянных разногласий было расхождение в оценке Великого Вождя. Я еще не освободился окончательно от преклонения перед личностью Сталина, но тем не менее мне претило идолопоклонство, которое царило вокруг его имени. Сысоев же был истовым и бескомпромисным его обожателем. Напрасно я приводил в пример собственную судьбу Сысоева, который за свою беспримерную верность Родине и Партии получил не звание Героя, а ярлык изменника и врага народа. "Значит, так надо" - возражал Павел Васильевич. "Я верю, что когда все дойдет до Сталина, то справедливость восторжествует. Ну а если нет, то все равно останусь верен Вождю, как собака верна хозяину, даже если он ее бьет. " Я возражал, что это очень трогательно по отношению к собаке, но недостойно человека. Я читал по памяти строки из стихов А. К. Толстого, где при виде царя кто-то промолвил: "То земной едет Бог, то Отец наш казнить нас изволит. " При этом все вокруг "... мужики, старики и старухи, все пред ним повалились на брюхи. " И я солидаризировался со мнением Потока-богатыря : "...если князь он, иль царь напоследок, то чего они землю метут бородой, мы честили князей, да не эдак!" Впрочем не всегда Сысоев был исполнен верноподданичества и всепрощения. Иногда на него находила меланхолия, и он мрачно сидел, неподвижно устремив в пол глаза, или нервно ходил из конца в конец камеры. Я в такие минуты старался не вмешиваться в его раздумья и сомненья. Однажды, в ходе своих маятниковых хождений со сложенными сзади руками, П. В. вдруг остановился против меня и сказал : "Вы вот говорили об эмигрантах и прочих врагах советской власти. Вот если советский человек потеряет веру в советскую власть, то это настоящий враг!" При этом его темные глаза сверкнули таким недобрым огнем, что мне стало не по себе. Впрочем и его мнение о "врагах" было поколеблено. Уже с зимы 1945-го, а особенно после окончания войны, Лубянку заполонила новая волна постояльцев. Это были в основном эмигранты и некоторое число иностранцев. Я уже говорил о том, что НКВД имело несколько искаженное представление об эмиграции и ее значении, как политической силы. Поэтому, после занятия Красной Армией Балкан, а затем и других стран, следовавшие за ней органы НКВД стали арестовывать многих оставшихся в этих странах белоэмигрантов, вина которых состояла в основном в том, что они состояли, больше по привычке, чем по убеждению, членами РОВСа (Русского Общевоинского Союза), НТС (Национально-трудового Союза) и прочих организаций. Для большинства из них это была лишь дань традиции, возможность иногда встретиться в клубах, на встречах, вечеринках (с непременной "чашкой чая", большей частью крепкого), и большинство не занималось абсолютно никакой политикой, и не имело понятия о том, что в недрах этих организаций ведется и активная антисоветская деятельность на средства иностранных шпионских ведомств, которая, если и не была шибко эффективной, то во всяком случае позволяла верхушкам этих организаций вести безбедный образ жизни от продажи живого товара и полученных через него, или высосанных из пальца, сведений о поголовном желании советского народа возвести на престол очередного отпрыска рода Романовых, и встретить с хлебом-солью интервентское воинство, везущее в своем обозе будущего монарха.
Первыми представителями эмигрантского сословия в нашей камере были генерал Лобов из Болгарии и Гурген Семенович Саркисян из Румынии. Первый был высокий худой старик лет 80-ти, с трудом шевеливший не только костлявыми ногами. но и костенеющими мозгами. В Болгарии он одиноко доживал свой век, размышляя более не о белом коне, а о паре гнедых, которым в недалеком будущем предстояло отвезти экс-генерала к месту вечного упокоения. Второй был напротив толстенький лысый человек, торговавший чаем, кофе и прочими южными товарами в небольшой лавчонке в Бухаресте. В дни своей кудрявой молодости под солнцем родной Армении, Саркисян состоял в партии Дашнаков. Сейчас он с трудом мог сказать, что это была за партия, и чего она хотела, но эта былая принадлежность к дашнакам и оторвала Гургена Семеновича от пакетиков и банок с индийскими и бразильскими дефицитами, и перебросила его в лубянские апартаменты, где чай отличался не столь изысканным букетом, а отдавал больше березовым веником. Саркисян страдал язвой желудка, его подкармливал тюремный эскулап какими то порошками, и прописал ему диэтическое питание, заключавшееся в 200 гр дополнительного белого хлеба и какого то более сносного на вид приварка.
Как и всякий больной, Саркисян был неважным собеседником, в разговоре постоянно сбивался на свои болячки, но в общем был приятным, добрым человеком. Сысоев только головой покачивал, глядя на таких "акул империализма". Вероятно то же проделывали и московские следователи, ругая мысленно своих расторопных коллег, доставляющих столь неавантажный контингент государственных преступников. Поэтому такие люди долго не задерживались на Лубянке, но поскольку сама мысль о том, чтобы их отправить восвояси, была нетерпимо крамольной, все эти лобовы , саркисяны и иже с ними, перефутболивались дальше по накатанному конвейеру, чтобы в результате осесть на десяток лет в местах отдаленных. Среди новых соквартирантов были и иностранцы. Один из них швейцарец лет 19-20, служивший в представительстве какой то фармацевтической фирмы в Бухаресте. Ему было предъявлено обвинение в шпионаже. Он довольно смутно представлял себе, что это такое, и повидимому был искренним в своем неведении. Вторым оказался немец, лейтенант СС, по фамилии Рёзелер. Оказалось, что мы с ним одновременно находились в лагере Зандберге, но тогда я его не знал и не видел, или просто не обращал внимания. После того, как Красная Армия вступила на территорию Германии, СД пытался организовать в тылу советских войск некое подобие партизанских групп, на манер тех "лесных братьев", которых сейчас пытаются представить, как стихийно возникшие народные отряды сопротивления советскому режиму. Еще в мою бытность в Риге в Хаупткоммандо Норд, я видел, кто организовывал этих "братьев", и по чьему сценарию им предстояло действовать. По такому же сценарию планировалась и деятельность немецких "Веервольфов" - диверсионных групп, среди которых оказался и Рёзелер. Немцы, пытаясь создать партизанские отряды, по аналогии с нашими, не учли главного фактора - поддержки населением. Без нее эта оторванная от народа партизанская борьба была обречена на провал, и группы Веервольфов одна за другой ликвидировались, не оставив даже следа на страницах войны. Такая же судьба постигла и группу, возглавляемую нашим новым соквартирантом. Это был среднего роста, коренастый малый "арийского" вида, белобрысый и светлоглазый, с типично нацистской психологией - бездумно хулиганской. Такие вот рёзелеры в 30-е годы избивали рабочих, громили еврейские магазины, в 40-е устраивали "акции" по уничтожению варшавского и прочих гетто, и жгли российские деревни. Сейчас Рёзелер, не потерявший жизнерадостного оптимизма, был готов исполнять задания НКВД, буде таковые будут. Не знаю, какие у него были на то основания, но он надеялся.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава