П. Соколов. Ухабы
Я ПРИОБРЕТАЮ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ СТРОИТЕЛЯ.
" Каменщик, каменщик, в фартуке белом,
Что же ты строишь ? Кому ?
Занят я , барин, ответственным делом,
Строю я, строю тюрьму. "
Затем пошли переброски на другие лагпункты. Я сейчас уже не смогу вспомнить и номера всех лагпунктов, где я пребывал, и все те работы, на которых работал. В разрозненных воспоминаниях мелькают лишь названия станций "Чуна", "Чукша", неширокие, но полноводные реки с тем же названием, и лес, лес, который мне пришлось валить, возить, грузить. Технология лесозаготовок тут была совсем отличной от Вятлаговской. Здесь даже никто не знал, что такое "лучок" - лучковая пила, которой практически осуществлялась вся заготовка леса в Вятлаге. Здесь валка производилась электропилами. Вываливалась одна полоса, затем поваленные деревья очищались от сучьев. а вслед за сучкорубами шла вторая пила, разделывая стволы на бревна. Вывозка производилась также на лошадях, но не на тележках по лежневым дорогам, а волоком, с комлем, погруженным на передок (зимой на сани). Лес был крупный, в одном бревне иногда уместилась бы целая тележка вятского мелколесья.
С лесобиржи лес увозился до железной дороги на лесовозах. Вот для них в ряде мест строились деревянные дороги из толстых досок, настланных на шпалы из бревен. Это была трудоемкая работа, с большими и безвозвратными потерями драгоценного пило- и лесоматериала, возможными, наверное, только у нас, где привычка к дармовой рабочей силе привела к обесцениванию продуктов труда. Однако, некоторые эпизоды из моих странствий этих лет стоит отметить. Я уже писал, что в "Озерлаге" не было массового отсева людей по причине истощения, тем не менее, время от времени, наиболее ослабевшие или заболевшие отправлялись на инвалидные лагпункты, откуда, подкрепившись, возвращались на производство, либо оставались и использовались на внутрилагерных, или иных легких работах. Во время одной из перебросок, я очутился в одном из таких лагерей, ставшим на время пересыльным пунктом. Тяжелое и неприятное это было зрелище. Сотни стариков, калек, доходяг, слонялись по лагерю, толпились у раздачи в столовой. Группа из 8-10 человеквезла бочку с водой, как мы когда то, но поставленную на колесную бричку. В оглоблях шел высокий старик, с довольно пышной седой бородой, а рядом с ним, набросив через плечо лямку, перебирал ногами однорукий, с болтавшимся пустым рукавом. Жалкая сцена! Оттуда я попал, кажется, в лагерьна Чукше. Здесь я снова работал на железной дороге. Мы сооружали дренаж. Это значит, что на склоне, где имелись грунтовые воды, во избежание оползней, рылась параллельно линии траншея, в нее закладывались деревынные трубы, сбитые из просмоленных досок с просверленными дырами, по которым вода отводилась за пределы линии. Траншея была глубокой, метра 4, земля была глинистая, напитанная водой, тачка и лопата - вот единственные орудия труда. Грунт выбрасывался со дна на деревянные полати, откуда он перебрасывался уже на кромку траншеи, грузился на тачки, и отвозился в сторону. На поверхности земли стояла жара, а в глубине траншеи, по которой сочилась ледяная вода, шел изо рта пар. И тут я чуть не заработал еще одну статью. Уже 3 или 4 дня мы бились, и не могли положить очередную трубу. Траншея заплывала жидкой грязью, и сотни бадей откачанной воды не давали эффекта. Пробившись целый день, мы уходили с работы, а на утро приходили вновь к заполненной ледяной жижей траншее. Я все эти дни стоял по колена в ледяной воде, откачивая ее с помощью подаваемых сверху ведер. При вытаскивании вода плескалась на плечи и голову. Ноги сводило от холода, а по спине текли струйки пота, и некогда было стереть с лица грязь, или выйти на солнце. И вот в такой момент, когда я отчаявшись от бесполезной работы, все же продолжал, как автомат, зачерпывать одно за другим ведра, я вдруг услышал голос обращенный ко мне, и увидел в просвете траншеи склонившееся лицо нашего начальника КВЧ. Он держал в руке листок бумаги, и предлагал мне подписать социалистическое обязательство в том, что мы сегодня беремся уложить злополучную трубу. Уже не сдерживая злости, я выкрикнул, что я не советский человек, и не привык брать на себя дутые обязательства, поскольку трубу мы не уложим и сегодня. "Тогда вам там делать нечего!" -завелся и начальник КВЧ. -"Вылезайте из траншеи!" Ярость охватила меня, Вложив все силы в последний рывок, я выскочил из своей ледяной могилы, и швырнул лопату под ноги начальника. Наверное вид у меня был страшный: голый, в одних кальсонах, залитый жидкой грязью, с горящими злобой глазами. Начальник отшатнулся, но тут же перешел на более мирный тон: "Да вы успокойтесь! - сказал он -Скажите почему вы считаете, что трубу уложить нельзя?" Я объяснил. "И ничего сделать нельзя?" допытывался наш воспитатель. "Почему нельзя, - ответил я - Надо поставить заглушку, и пока за ней скапливается вода, заложить обрезанную пополам трубу, а затем спустить по ней воду, и в осушенную траншею заложить вторую половину. Я это предлагал прорабу, но тот и слушать не стал. " Начальник КВЧ вызвал прораба и повторил мое предложение. Когда оно поступило сверху, то оно приобрело уже смысл директивы, которые так любят наши бюрократы, и он даже не возразил. И, действительно, не прошло и двух часов, как трудный участок был пройден, и вода побежала по предназначенному ей пути. Я оказался на коне. Был выпущен "Боевой листок", где моя фамилия стояла, как зачинателя "великого почина", а начальник КВЧ миролюбиво говорил, что вот соцобязательство сыграло свою роль, пробудив инициативу снизу.
Я испытывал, конечно, чувство удовлетворения, но более от того, что к своему букету не добавил еще пункта 10 за антисоветскую агитацию. Но работа на дренаже запомнилась мне не только этим. Опытные люди покачивали головами и говорили, что рано или поздно, это ежедневное стояние в ледяной воде выйдет мне боком. Через много лет я почувствовал, что это пророчество сбывается, и теперь не раз поминаю этот лагпункт лихом. Но он запомнился мне не только конфликтом с КВЧ и ледяными ваннами. К осени работы на железной дороге свернулись, и наша бригада, еще несколько времени перебивавшаяся на путевых и земляных работах, была расформирована. Я попал в строительную бригаду, занимавшуюся ремонтом бараков и их подготовкой к зиме, а также строительством БУРа, т. е. барака усиленного режима, нечто подобное нашей режимной бригаде в Вятлаге. Я здесь впервые начал серьезно осваивать строительные специальности, имея до этого лишь скромный опыт маляра, приобретенный в творческом объединении барона Гойера. Естественно, что в начале я работал на подхвате у мастеров разных специальностей, потом стал выполнять и более квалифицированные работы, вроде штукатурки, настилки полов и ремонта печей. Главным учебным полигоном для меня стал БУР, где перед моими глазами прошел почти весь цикл строительства дома. Когда строительство перешло в заключительную фазу, со мной случился казус. Я работал на кромке необрезных досок, которые готовились для половиц. Будучи оторванным для выполнения какой то другой работы, я запрятал свой топор, а когда к вечеру надо было сдавать инструмент, не смог найти его. Это было ЧП, сообщили начальству. Я перетряс все закоулки, куда мог спрятать топор, и наконец нашел его под штабелем досок, но для улучшения памяти, меня все же отправили на ночь в карцер. Это заведение находилось в одной из секций БУРа, и было практически готово к приему постояльцев. Я оказался там не в одиночестве. Моим соквартирантом стал некто Зотов, парень моих лет, из маньчжурцев. С ним я лично знаком не был, но знал его по фамилии и в лицо, как знали особо популярных личностей в лагере - ударников производства, поваров, и злостных темнил. Зотов принадлежал к последним. С точки зрения комфорта, в карцере было лучше чем в бараке. Было просторно, тепло, поскольку печка, отапливавшая комнату надзирателей, одним боком выходила в карцер, и хотя на нарах не было постелей, их вполне заменили телогрейки, снятые за ненадобностью. Ночь прошла в рассказывании анекдотов и приключений из нашей жизни, и к утру мы были на приятельской ноге. Мне еще раз пришлось побывать в этом БУРе, но уже в конторке. Приехал какой то чин, и в течение нескольких вечеров вызывал к себе многих из заключенных, перепроверял личные дела и т. п. Это дало новый толчок слухам о предстоящем пересмотре дел, освобождениях и пр. Однажды вызвали и меня. Чин сидел в комнатке, что была рядом с карцером. На столе лежали папки и бумаги. Чин, не то майор, не то подполковник, заставил вкратце пересказать, как дошел я до жизни такой. Надеясь на лучшее, я рассказал обо всем. Чин зацепился за мою деятельность в период пребывания в распоряжении Советской Разведки, и повел разговор о том, что я, видимо, лоялен к советской власти, и короче предложил мне в обтекаемой формулировке стать осведомителем. Я отвечал, что работая на разведку во время войны, я работал против внешнего врага, а не против таких же, как я, и что в этих условиях нас с ним разделяет забор, и мы не сможем найти общего языка, пока не окажемся по одну сторону этого забора. "В каком смысле это следует понимать ?" осведомился чин. "Понимайте, как хотите" - ответил я, и на этом аудиенция закончилась. Я опасался, что за ней последуют какие нибудь санкции, хотя я был всю дорогу на общих работах, и разжаловать меня было просто некуда. В общем эта беседа никак не отразилась на моей судьбе. Впрочем, никаких изменений в положении всех тех, кто проходил проверку, тоже не произошло. Где то в разгар весны, нас т. е. большую группу заключенных, перевели в другой лагерь, как помнится, 30-й лагпункт. Я что-то не припомню, как формировался этап, и как производилась перевозка. Поэтому, наверное, нас или перегнали пешком, или перевезли на "вертушке", постоянно курсирующим вдоль трассы составе платформ, для перевозки балласта и прочих грузов.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава