Часть первая. Глава первая

Город Томск понравился сразу. Сказочный, с деревянными домиками, а для меня, родившегося в степном захолустье, необычно красивый город. Не верилось, что это центр Сибири, что кругом безбрежная тайга, тёмная, непонятная и чужая. Университет, куда поступил учиться, вся атмосфера, весь ритм высшего учебного заведения, новая для вчерашнего школьника лекционная форма обучения в аудиториях, библиотеки с подшивками старых газет и журналов, с зелёными абажурами ламп в прохладном читальном зале, вся таинственная притягательность приобретения знаний. Волновали не только научные проблемы, с которыми знакомились на лекциях по „Общей геологии“, на семинарах по « Динамической геологии », или сказочный мир камней на семинарах по „Петрографии“, но и многое, многое другое. Помню, как нечаянно наткнулся на старые подшивки дореволюционного журнала „Нива“ времени основания университета, 1888. Я перелистывал пожелтевшие страницы и открывал себе новый пёстрый мир, интересный и многообразный, так непохожий на наш, трезвый и тревожный.

Да, с фронтов приходили тревожные вести. Война шла ожесточённая, всё больше и больше возникала нужда в новом пополнении. До сих пор меня ещё не брали в армию. Но вот мне восемнадцать, и я понимаю, что моё место там, где и все мои ровесники, на фронтах войны. Оставалось совсем немного дней до окончания первого семестра. В начале нового года начнётся сессия. Но отчитываться мы будем не за полугодие, как было в мирное время, а за весь учебный год. Такой напряжённый ритм был введён с началом войны. Во втором семестре мы перейдём уже на второй курс.

Но я не собирался учиться дальше. Это надо отложить на потом. Студентов, окончивших один курс, охотно брали, как я знал, в военные училища. И тогда моя дорога лежит в военкомат. Я раньше уже заходил туда. Там висели на стене списки военных училищ, набирающих курсантов. Для студентов были ускоренные курсы. А потом ты становишься лейтенантом, и тебя отправляют в действующую армию.

Да, мне оставалось совсем немного времени.

В жизни каждого человека происходит случай, который потом резко, кардинально меняет его судьбу. Был такой случай и у меня. И произошёл он на лекции по биологии, одной из последних в этом учебном году. В нашей группе парней почти не было. Помню, что одного не взяли в армию из–за плохого зрения, другой хромал, а мне исполнилось восемнадцать только недавно. Остальные были девушки, все красивые, почти все весёлые, несмотря на войну, несмотря на голод и нетопленное общежитие.

В аудиторию быстро вошла женщина-доцент, на ходу приветствуя нас, прошла к учебной доске и развесила на ней увеличенные фотографии странных и неприятных существ, похожих на пауков. На доске она мелом написала: „Вши“. Как и все, я записывал старательно все лекции. Она начала быстро и без особых предварительных слов называть каждый тип вшей на картинках.

— Это вошь платяная.

И она долго объясняла все характеристики этого сорта насекомых.

— Это вошь головная, — перешла она ко второму их виду.

И опять шло объяснение его особенностей.

— А это вошь лобковая, — указала она на третью картинку.

Я честно записывал все, что она говорила, и от себя приписывал, где соответствующая вша проживает. „платяная“ - на одежде, „головная“ - на голове, в волосах, а „лобковая“? Никогда не слышал этого слова. Где это? И в тетради я оставил прочерк.

Перед концом урока доцент попросила, как это, собственно, делал каждый преподаватель, задавать вопросы. Ну а так как у меня после третьего сорта вшей стояло пустое место, я и спросил:

— А где проживает этот… третий вид?

Доцент глянула на меня поверх очков и ничего не ответила. Все девушки в группе вдруг посмотрели на меня с интересом. Как я потом понял, все подумали, что это розыгрыш. А доцент, отвернувшись от меня, отвечала уже на следующий вопрос.

Но у меня в тетради было пустое место, и когда после звонка преподавательница проходила к выходу, я снова поднялся и спросил:

— Где же...

И не глядя на меня, уже у выхода, она вдруг громко и отчетливо произнесла:

— В нижней части живота, — и вышла из аудитории.

Помню, настала тишина, а потом хохот! Такого хохота я в жизни не слышал. Девушки хохотали до упаду, с визгом, взахлеб. И все смотрели на меня. И тут только до меня дошло...! Я не поднимался со скамьи, закрыл лицо руками и ждал, когда все выйдут из аудитории.

Да, конечно. Я пока не знал вшей, ни разу не видел ни один экземпляр этих паразитов, а о существовании третьего вида даже не подозревал. Можно было бы этому радоваться, даже гордиться. Но у меня было плохо на душе. Они ведь смеялись надо мной все. И был какой–то оттенок в этом смехе, в котором я не сразу разобрался.

Этот смех как–то сразу перечеркнул всё доброе, что я чувствовал ко всем вокруг, он звучал в моих ушах днём и ночью. Я пытался понять его, этот оттенок, он в их смехе несомненно был. Они ведь мне хотели что–то подсказать !

До конца семестра я уже не появлялся в группе, я стал избегать моих весёлых сокурсниц. Встретившись в коридорах, каждая из них подходила и извинялась. Они понимали, что ранили меня. Я улыбался, пытался шутить. Но внутри всё оборвалось. Я уже принял решение. На экзаменах молча брал билет, молча садился за стол, ни на кого не оглядываясь. Отвечал по билету и сразу уходил.

Оставалось сдать два экзамена… .

И вот, как–то ночью я внезапно проснулся, вскочил с постели, сел, сон совершенно прошёл. Я понял, наконец, что это такое. Во сне расшифровал его, этот оттенок смеха. Он был издевательским. Да, да. Девушки издевались надо мной, и они правы. Я вспоминал, как они иногда осторожными вопросами наводили меня на ответы, которыми я вынужден был как–бы оправдывать своё присутствие здесь.

Да, конечно, по молодости лет, но… .

Этот случай и оказался в моей жизни тем самым судьбоносным, по которому мне нужно было принять правильное решение. Оно созрело той же ночью. Утром я уже не пойду на экзамен, учение для меня кончилось.

К восьми часам утра я уже подходил к зданию военкомата. Там теснилась толпа парней примерно одного со мной возраста. Всех впустили в приёмную, у них на руках были повестки. Очередь к военкому дошла и до меня. Так как я был без повестки, то секретарь попросила подождать. Наконец, настала моя очередь. Военком сидел за столом, перебирал какие–то бумажки. Отложил их в сторону, попросил назвать себя, достал из картотеки мою карточку, пробежал её глазами и поинтересовался, по какой причине я пришёл. Я объяснил ему, что через две недели заканчиваю первый курс, но я уже не могу отсиживаться дома, хочу, чтобы меня направили в какое–нибудь воинское училище, или зачислили в действующую часть.

Он одобрительно кивнул. Спросил, какой род войск мне нравится. Он давал мне выбор потому, очевидно, что я сам добровольно пришёл, даже не окончив первого курса. Ещё несколько месяцев назад я твёрдо знал, что хочу в военно–морской флот. Белая с синим форма, море, салюты из всех пушек... .

же я сказал, что готов пойти в любой род войск. Он опять одобрительно кивнул. Поинтересовался, учусь ли я всё ещё на геолого–почвенном факультете ? Да, конечно.

Он успокоил меня относительно продолжения учёбы. Меня потом, после победоносной войны возьмут, как он считает, обратно на тот же факультет, а последние недозданные экзамены просто простят.

Это было бы просто здорово

Комиссар отложил список в сторону, внимательно посмотрел на меня и сказал, что военкомат заканчивает набор в инженерную часть, и мне, как будущему геологу, это больше даст, чем какая–нибудь пехота. А скоро оттуда пойдет набор и в военно–инженерное училище. Может это будет более интересным вариантом? Он вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он прав. Военно–инженерные войска – это совсем неплохо. Но я ещё колебался. Военком продолжал негромким голосом говорить о широких перспективах, которые мне даст военно–инженерная карьера. До каких высот можно добраться. Можно стать не только генералом, но и даже военным министром.

Военком был психолог. В душе я и в самом деле мечтал стать генералом, готов был даже стать со временем министром. Я согласился. Он сразу стал деловитым, посмотрел на часы, покачал головой и отпустил меня, предупредив, что скоро придет повестка, а я должен пока собираться. Сменное белье, что–нибудь вязаное… .

Я шёл домой с лёгким сердцем. Наконец–то, свершилось ! Я принял собственное решение и буду сам отныне нести ответственность за своё будущее.

Дома рассказал всем, что иду в инженерные войска. Мама разволновалась и начала плакать. Ведь через несколько дней ты оканчиваешь первый курс ! Сестра опечалилась, что я уже не студент, брата дома не было. А отца с нами не было уже несколько месяцев. Его арестовали, посадили в тюрьму, и мы пока ничего толком не знали о нём.

Странно, но уже в тот же вечер пришла повестка:

Завтра явиться на медицинское освидетельствование.

Рано утром я был уже там. В зале военкомата было довольно много молодых парней, были и студенты. Все проходили медицинскую комиссию. Меня она признала “годным к строевой службе”.

Всех, прошедших медицинскую комиссию, попросили не уходить. Наконец, она закончила свою работу, и перед нами появился военный в чине капитана. Но не тот военком, с которым я разговаривал вчера. С ним был какой–то лейтенант. Капитан был высоким, худым, с желчным неулыбчивым лицом. Очень громким, „трубным“, голосом он скомандовал:

— Смирррна!

Все подтянулись. И он начал говорить. Суть речи была в следующем:

—Обстоятельства складываются так, что инженерные войска приобретают особое стратегическое значение. Они будут посылаться на самые важные и секретные военные объекты. Все будут принимать присягу. У студентов есть преимущество. Спустя несколько месяцев, они могут быть зачислены в военно–инженерное училище и пройти ускоренную подготовку на чин лейтенанта.

И он снова стал повторять, что нас ждут военные объекты. Их строительство держится в глубочайшей тайне. Нам оказано огромное доверие. Потом пошли знакомые слова: „Бдительность, шпионы, пятая колонна. Время не терпит отсрочки.“ И, наконец, основное:

—Завтра утром быть на вокзале и грузиться в вагоны. Потом отправляемся, к месту назначения.

Капитан сообщил, что провизию дадут при посадке в вагоны.

Итак, на другой день сбор у вокзала и отправка в воинскую часть. Если кто–то не явится к часу отправки, того ожидает трибунал с обвинением в дезертирстве со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Так строго и категорично со мной ещё не разговаривали.

На вокзал провожала мама. Она одновременно плакала и радовалась, что ухожу не сразу на фронт. Успокаивала тем, что экзамены я смогу досдать и потом. Она верила, что война скоро кончится. Успела довязать пуловер, или, как это тогда называлось, фуфайку. Нас погрузили в товарные вагоны, „телятники“, приспособленные для перевозки людей.

Поезд тронулся. Мама плакала и долго махала платком.

Происшедшее со мной, опрокидывало все мои прежние героические планы. Но я сам понимал, что в этой обстановке я уже не могу продолжать учиться, и я принял единственно правильное, как мне тогда казалось, решение.

Всё с нашим отъездом делалось молча, никому ничего не сказали: куда? зачем? Но у нас не было претензий. В войну это было даже понятно: “враг”, “шпионы”, “предатели” – все они пристально следили за каждым поездом, даже в центре Сибири. Сначала ехали на юг, до станции Тайга. И всю дорогу мы гадали, куда повернет поезд, налево, или направо. На восток, или на запад? Поезд повернул налево.

Втайне я надеялся, что мы, как воинская часть, поедем на запад, и уже там в прифронтовой полосе будем строить « под полями противника » и с « гулом самолетов над головой » понтонные мосты, военные дороги и прочие военные объекты. Для меня тогдашнего, мысль, что кончится война, а я так и не « понюхаю пороха », казалась невыносимой. Как я буду потом выглядеть в кругу ровесников на фоне героев?

И то, что эшалон повернул в сторону восхода солнца, опечалило меня. Большинство же моих товарищей, людей со здравым смыслом, не скрывали своей радости. Они не стремились к воинской славе и явно подтрунивали надо мной. Ехали долго, и многие в своей городской одежёнке постоянно мерзли.

Уже через три дня, когда мы прибыли на место, в военный городок, мы поняли, что нас привезли не в инженерные войска, по крайней мере такие, как мне и многим они представлялись.

Это были строительные войска, строительные батальоны, стройбат. Постепенно мы стали понимать, что нас обманули. Мы были хмурыми, а многие явно выражали недовольство. « Отцы–командиры » понимали наше состояние и успокаивали, как могли.

Мы, де, придаемся инженерным войскам. Без нас не может существовать ни одна армия. Наши войска обеспечивают переброску грузов и снаряжения на передний край, следят за целостью дорог и мостов, прокладывают железные дороги там, где они в данный момент наиболее нужны, а это в военное время не менее важно, чем быть в действующих войсках и т.д., и т.п.

На вопрос кого–то из наших рядов, почему именно нас выбрали на этот объект, последовал ответ: потому, что объект секретный, и мы и есть тот контингент, которому выражают особое доверие.

И мы начали понимать, что нас просто обманули. Самым грубым и примитивным образом сыграли на патриотических чувствах недорослей.

Потом, когда всё уже было позади, и я еле живой приполз из далёких земель домой, я начал понимать, что мой первый вариант :« училище–лейтенант–старший лейтенант–… полковник – генерал » до генерала меня бы не довёл. Моя карьера оборвалась бы где–нибудь на должности лейтенанта. Я ведь принадлежал по возрасту к тем, которых погибло в войне 97%. А о

вернулись калеками. Какой из этих двух вариантов лучше, не знаю и сейчас. Тогда же, когда я шёл по тропе второго варианта, я горько сожалел, что не довёл свой первый курс в университете до конца.

Для нас началась совсем другая жизнь. Мы строили тоже военные обьекты, но не “под пулями противника”, а в глубокой тайге. Нам, тем нескольким наиболее наивным, которые всё рвались в действующую армию, вскоре обьяснили, что фронту можно служить и в глубоком тылу, и это не менее почётно. А фронт, мол, не уйдёт.

Наш стройбатовский городок находился под Иркутском. Мы занималась проложением трассы в тайге под будущее полотно железной дороги. Наша теперешняя работа называлась “лесоповал”, и была началом нескольких этапов для будущей железной дороги. Потом придут люди с лошадьми, или с тракторами, и будут выкорчёвывать пни и увозить их. За ними – землекопы, которые будут насыпать будущее полотно дороги. А уж за землекопами придут бригады последнего этапа, то есть те, кто будет прокладывать шпалы и рельсы. И всё это будут делать стройбатовцы. Я в своей жизни еще не занимался серьезной физической работой. Не умел держать в руках лопату. Мне всё время казалось, что удобнее втыкать её в землю, перевернув тыльной стороной вверх. Не умел работать с пилой, тем более с большой пилой по валке леса, не держал в руках колун, тяжёлый инструмент, похожий на топор, которым делали на дереве насечку, чтобы оно, после того, как его почти до конца перепилят, упало в нужную сторону. Всему этому нужно было учиться. Но было очень холодно, морозы достигали 45 градусов, ветров не было. Мы пилили большие кедры, их потом на лошадях, а иногда были и тракторы, куда–то увозили.

Уже через два–три дня нас днём и ночью стали мучить противные существа – вши. Те самые, из–за которых я ушёл из университета. И вот теперь я их изведал на практике. И сразу все три типа. А потом появилась и четвёртая, на бровях, или туда перебежала какая–нибудь из этих трёх? Несколько недель мы мучились от них, днём и ночью. Всё тело чесалось, казалось, они съедят тебя живьём. Наконец, кто-то догадался, как с ними бороться. У нас в бараке было несколько чугунных печек. Их называли „буржуйками“. Топились они дровами. И вот, нужно было подойти к одной из этих раскалённых печей, снять рубашку, вывернуть наизнанку и легко стряхнуть с неё всех, кто к ней прицепился. Вши млели, отпускали лапки и падали на плиту „буржуйки“. Они громко взрывались, издавая громкий щёлкающий звук, похожий на треск раскалённых орехов. Так мы научились освобождаться от одного сорта вшей. Но было ещё два... Начальство, то самое, что всегда только о нас и думало, достало какой–то белый порошок, а также специальное жидкое и очень вонючее мыло, и весь животный мир стал, наконец, с тела исчезать. А для первого сорта вшей привезли так называемую, „прожарку“, – это специальная печь, куда забрасывали одежду, пропускали сухой пар, и все насекомые таким образом уничтожались.

Я постепенно привыкал к работе. И всё бы ничего. Но наши пайки были такими мизерными, что мы с трудом передвигали ноги. Мы были постоянно голодны, и многие пускались на самые невероятные ухищрения, чтобы как–то прогнать голод. Так, когда наступили тёплые дни, некоторые из моих товарищей рвали в лесу какую–то траву, приносили её к себе домой, в зону, мыли её и добавляли к своему жидкому вечернему супу. Потом разводили костёр за бараками и долго варили это месиво в котелке. Добавляли и соль. У некоторых получалось в два раза больше той тарелки супа, которой довольствовались остальные.

Я на это никак не мог решиться. Как–то один из этих “поваров” дал мне попробовать ложку этого блюда. Горечь захватила дыхание, я выплюнул и больше не носился с мыслью последовать этому примеру.

По поводу еды я выработал со временем и свою теорию.

Где–то читал, будто каждый человек съедает обычно гораздо больше того, что ему нужно для поддержания жизни. А наши нормы питания имеют, не могут не иметь, как мне думалось, научное обоснование. Нам дают гораздо меньше того, что мы обычно едим, но вполне достаточно, чтобы не умереть с голоду. И за этим где–то кто–то строго следит. А раз так, то и не надо мучиться и постоянно думать о еде. Самое главное, что тебе гарантирована жизнь.

Теория была хорошая, но от голода она не спасала. Со временем же я понял, что именно эта теория мне помогала справляться в будущем с хроническим голодом, и пища, еда, сам процесс еды, не стали для меня фетишем, навязчивой идеей, которая заслоняет всё вокруг, доводила некоторых до умопомрачения, до патологических извращений, когда люди пытались варить с какими–то травами разложившиеся трупы птиц и мелких животных.

Настали тёплые дни, пришла весна. И тут произошёл случай, который помог мне приобрести верного друга. Звали его Виктор Пойволайнен(или: Пейво–?). Родом он был из Карелии. Кажется, финн из Карелии. Он был лет на пять-шесть старше меня, имел уже семью и двух детей. Он работал до стройбата в одном из оперных театров на Урале, и был артистом балета. Для него служба в стройбате была большой трагедией. Это прерывало не только его карьеру в балете, но и делало её продолжение через какое-то время непрофессиональной работы невозможной. Именно это угнетало его больше всего. Очень утомительной была для него и вся жёсткая, тяжелая обстановка вокруг, грубая, требовавшая много сил, работа с топором по корчёвке леса, грубые и бесцеремонные товарищи. Но он понимал в то же время, что ни в коем случае не должен терять балетную форму. И он решил тренироваться на работе. Как только был перерыв на перекур, или на обед, он отходил в сторону, находил твёрдую опору: каменную плиту, или доску от бывшей лесопилки и выделывал на них свои па. С первых же дней, когда он стал так заниматься, на него посыпались шуточки. И в самом деле, было комично видеть его в грубой стройбатовской форме, выделывавшем сложные балетные пируэты. Вначале мне это тоже казалось смешным. Потом подумал, что раз он это делает, значит ему это нужно.

Как-то на третий или четвёртый день, когда он, как всегда, нашёл себе что-то твёрдое под ногами и собирался уже начать свои танцы, один неприятный тип из бригады подошёл к нему и молча толкнул. Виктор спокойно повернулся и спросил его, мешает ли он ему? Этот верзила молча подошёл поближе и толкнул Виктора ещё раз. Тот снова спросил его, мешает ли. А этот тип вдруг со всего размаху стукнул его так, что Виктор упал, из носу пошла кровь. Я тогда был горячим и неосторожным. Не рассуждая, я бросился на него. Он с размаху ударил меня так, что я тоже упал. Виктор уже поднялся и, воодушевлённый поддержкой, также бросился на него. Сразу вскочил и я, потом подбежал ещё один парень, и мы с наслаждением отлупили этого идиота. Так мы стали с Виктором друзьями.

Характером мы были разные. Он был, что называется, скептиком. Всё он видел с отрицательной стороны, и с трудом менял свое мнение, если всё оказывалось не так уж плохо. В то же время мне приходилось и убеждаться, что он часто прав. Его мало что интересовало в нашей жизни вокруг, он был глубоко уверен, что война будет длиться очень долго, а тайга со всеми её холодами и летней мошкой, не сулила нам, и ему, конечно, ничего хорошего. Он заранее готовился к худшему и потому, когда это плохое наступало, он не удивлялся, он знал, что так будет. Он никогда, поэтому, и не разочаровывался. Точнее, я не видел его таким. Меня же плохое заставало часто врасплох. Как правило, я ждал, наоборот, хорошее. Во мне сидела беспробудная наивная вера в Happy End любо

события, любого начинания, что меня часто и наказывало. Какой способ жизни правильнее, не знаю. Известно мне только одно: я еще жив, а Виктор, мой друг, погиб молодым.

Весна прошла, проходило лето. Работа на свежем лесном воздухе всем была на пользу. Вши нас уже не мучили, но нас продолжали донимать две вещи: постоянный голод, а когда стало тепло, мелкая мошка, её называют в Сибири “гнус”. Действительно гнусная тварь, от которой никуда, кажется, не скроешься. Чтобы на работе гнус нас не мучил, специальные люди раскладывали костры, дым от которых по ветру шёл к нам. Так мы освобождались от гнуса, но были вынуждены всё время вдыхать дым горящих еловых веток. Мне этот дым был вначале очень неприятен. Я кашлял, текли слезы, и лишь постепенно научился избегать густых клубов дыма, задерживать дыхание, когда они всё же настигали тебя, то есть, освоил все те маленькие хитрости, которые облегчали существование.

Уже через два–три дня, когда мы окончательно поняли, что об улучшении нашего положения мечтать не приходится, а об обещанном бывшим студентам препровождении в инженерное училище уже никто из наших командиров и не вспоминал, я начал ковать планы побега из стройбата. Мы все стали понимать, что мы здесь нужны только как рабочие лошадки. Непонятно лишь было, почему для этого избрали именно нас? Может объект и тайный, но не думаю, чтобы вездесущие шпионы не проведали о нём. С нами работали вольнонаёмные трактористы, возчики, повара. Все они не давали торжественных клятв в преданности Родине с обещанием “хранить тайну вечно”. Они могут стать, конечно же, “легкой находкой для шпионов”.

“Секретный объект”, но почему нас так плохо кормят? Ведь нас может за булку хлеба купить любой тайный агент. А постоянный голод и общая слабость доведут со временем до болезней. Некоторые из знакомых мне ребят заболели и находились в больнице.

Свою идею попасть на войну я ещё не оставил. По прежнему, боялся, что война окончится, и я не смогу оказаться в роли спасителя отечества. Я посвятил и Виктора в свои планы. Но он отговаривал меня. Во–первых, он считал, что я не доберусь до фронта, так как меня ожидают десятки тысяч километров. Меня арестуют и будут судить как дезертира. Кроме того, он полагал, что не нужно спешить на фронт. Там идёт не та война, о которой пелось в песне, а совсем другая, и немцы оказались неожиданно очень сильным противником.

Да, я это знал. Это и делало моё решение таким важным. Нехорошо отсиживаться в тылу, когда твои товарищи по школе, как писала мне сестра, уже давно на фронте, а кое–кто уже и погиб.

И, наконец, я решился. Ушёл прямо с места работы, так было легче. Точнее, я спрятался в лесу, пока все строились в колонны и маршировали домой.

План был такой : я выбираюсь из тайги, сажусь на проходящий поезд и еду до Иркутска. Я не собирался, конечно, добираться до самой линии фронта. В Иркутске захожу в военкомат, объясняю положение, всё, как есть расскажу, и попрошусь на фронт. Я к войне готовился с детства, со школы. Год назад окончил десять классов. Все мои школьные друзья уже воюют, а я оказался в стройбате.

Я посмотрел на компас, правильно ли иду? Да, всё в порядке. Был светлый хороший вечер, пора грибов и ягод. Грибов я не знал. Слышал, что среди них есть ядовитые, и боялся собирать их. Но ягод было очень много. Меня научили их различать, и я часто собирал ягоды вместе с Виктором после работы. Мы помнили, что нам нужны витамины, и часто уходили с ним после работы в лес, собирали в наши котелки красные и синие ягоды и возвращались назад. Виктор вырос в лесу, хорошо ориентировался в нём, и находил дорогу назад каким-то чутьём. У меня, к сожалению, этого дара не было. Но сумел за кусок хлеба приобрести у одного из наших солдат компас, и он меня всегда выручал, когда я был один в лесу. Кроме Виктора, никто про него не знал. И вот теперь он по–прежнему показывал строго на север, значит я шёл правильно.

От нашего городка до ближайшей железнодорожной станции было пять–шесть километров, если идти не по дороге, а напролом, через лес. Я не хотел никому попадаться на глаза, и надеялся до вечера спокойно добраться до станции. Виктор дал мне ещё какую–то марлю и объяснил, что она будет спасать от гнуса. Но пока наверху шумел ветер, а внизу тоже были движения воздуха, гнус оставлял меня в покое.

Идти было трудно. Везде были упавшие деревья, кусты со всевозможнейшей яркой ягодой, неровная местность.

Вдруг, как-то быстро стало темнеть. Я выпрямился, прислушался. Где–то наверху в листве могучих деревьев продолжал шуметь ветер, а здесь внизу было тихо. Остановился. Понял, что дальше идти уже опасно. Буду ночевать здесь. Осмотрелся, увидел недалеко большой кедр, а внизу пушистый бугор от осыпавшихся еловых веток. Когда они не на дереве, они уже не так колются. Сел. Место мне понравилось, я буду спать здесь, как на перине. Достал кусок хлеба. Я вчера сэкономил его на ужине, днём мы съели много ягоды и я потом не так чувствовал голод. По дороге я успел набрать полный котелок крупной голубики. Я стал есть её с хлебом, очень понравилось. Настала полная ночь. И темно так, что руку не было видно. Лёг головой к стволу дерева, положил её на одно из корневищ. Наверху слышался ещё ветер, внизу же только листья издавали своё характерное шуршание, и было тепло. От тяжёлого трудового дня и двухчасовой ходьбы я так устал, что сразу же заснул.

Ночью внезапно проснулся, прислушался. Тишина. Только кедровые деревья всё еще шумели наверху. И я вспомнил: Волки! Я ведь слышал, что их много в этих местах. А у меня нет ничего, чем их отпугнуть. Я был некурящим, не было и спичек. Я стал с тревогой прислушиваться к ночной тайге. Всё боялся, что ко мне подкрадываются волки. Но под утро вспомнил, что сейчас не зима, и волки ушли в спячку. И я опять заснул, и спал, кажется, долго.

Потом, вдруг, проснулся от какого-то жжения на лице и жужжания. Гнус! Попытался открыть глаза, но они не открывались. Я пальцами попытался раздвинуть затёкшие веки и ужаснулся. Вокруг моей головы летали мириады мельчайших мошек, и я весь, лицо, руки, одежда, был покрыт ими. Я попробовал дотронуться до лица, оно было опухшим, а этот гнус ползал по нему и сосал и сосал из него кровь. Как я мог забыть про марлю, которую дал мне на дорогу Виктор! Достал её, но понял, что она мне уже больше не нужна. Я вытер ею, как тряпкой, лицо, с трудом при помощи пальцев открыл веки. Марля была полна крови с черными вкраплениями от гнуса, я положил её в карман, поднял воротник, закрыл лицо телогрейкой, засунул руки в рукава, сжался, как мог, и так, казалось, изолировался от этой мошкары.

Как прошел день, не помню. Очень хотелось пить. Открыться же этой нечисти я боялся, и продолжал сидеть скорчившись около выбранного мною дерева. Я всё чаще впадал в забытьё, приходил в себя от того, что мучила жажда. Под вечер этого долгого первого дня я не выдержал и решил поискать кусты с ягодой. Пальцами одной руки поднимал опухшие веки и медленно передвигался между деревьями. Наконец, нашёл кусты и стал жадно срывать ягоду и жевать её. Ел я её долго, и так утолил и жажду и, как показалось, голод. Решил не уходить от куста далеко, и улёгся у ближнего к нему дерева. Но, когда приходил в себя, то прислушивался, и если не было жужжания, то значит наступила ночь, и можно было отдохнуть. Но ночью я опять же пойти никуда не мог, так как, во первых, был слеп – глаза затекло совсем, во-вторых, я и не знал, куда можно ночью пойти. Компас был школьный, не светящийся, и стрелок было не видно. Спичек, как уже говорил, у меня не было.

На третий день, как это потом выяснилось, лесник, объезжавший свой участок леса, заметил около дерева какое-то скорчившееся существо. Он сперва, как он потом рассказывал, подумал, что это куча тряпья. Но эта куча вдруг зашевелилась и протянув человеческую руку, издало какой-то звук, похожий на всхлип. Он сошёл с лошади, поднял меня, положил поперёк лошади и привез к себе в лесной домик. По моей одежде он понял, что я из стройбата. Он обмыл лицо, протер его спиртом, дал поесть, дал воды. Затем привёз на лошади в городок, где меня сразу же положили в больницу. По дороге я ещё догадался выбросить в лес компас. Несколько дней меня лечили.

Меня не искали. Подумали, что заблудился. А искать человека в тайге, это всё равно, что искать иголку в стоге сена. О том, что это была попытка к побегу, никто и не подумал. Я утверждал, что собирал ягоду и заблудился. На этой версии всё и успокоилось. Только один Виктор знал, что это со мной было. Он приходил ко мне каждый день, и мы обсуждали детали, ошибки и просчёты, связанные с этим неудачным побегом. Вскоре я смог опять работать в лесу.

Мы почти все были комсомольцами, часто устраивали комсомольские собрания, обсуждали положение на фронтах. Всё чаще выступали на них наши ребята, выступал и я, с просьбой отправить нас в армию, в действующую армию. Напоминали и об обещаниях отправить нас в инженерное училище, но нас успокаивали, вновь обещали, и ничего не происходило. Мы по–прежнему валили лес, и делали это уже почти профессионально.

Но пришло время и мы, наконец, закончили ту секретную, якобы, лесную просеку, которая была нужна для прокладки дороги. Мы здесь были уже не нужны. Выяснилось, однако, что нас ждут уже в другом и тоже секретном месте. Мы были теперь там нужнее, чем здесь. Но когда мы спрашивали, где это новое место, командиры прикладывали палец к губам и оглядывались… . Ну конечно же, это тайна!

Товарный поезд шёл сперва по тайге, потом все чаще деревья стали исчезать, и, наконец, пошли степи, одни степи и лёгкие холмы и пожары, степные пожары. Ночью они обрамляли и высвечивали пролетавшие мимо холмы, и видны были почти со всех сторон. Иногда они подходили совсем близко к идущему поезду. В одном месте мы утром видели, как группа женщин и детей шли по кромке огня и махали мётлами. Так тушили пожары. Там, где пожар был потушен, вся степь стояла чёрной, обуглившейся. И вся панорама вокруг была мрачной.

Вскоре прибыли на станцию. Крупные буквы: «АБАКАН» подсказали нам, что мы в столице Хакасской автономной области.

Выгрузились, нас накормили хорошим для того времени ужином, и всех построили около столовой. Вышел наш командир, какой–то лейтенант, которого я раньше не видел, но узнал по голосу – я слышал ночью его команды. Спросил, у всех ли хорошая обувь. Несколько человек вышли из строя. Кто–то подошёл к ним и увёл куда–то, очевидно, что–то делать с их обувью. Потом лейтенант объявил, что мы через несколько минут пойдём строем до « места назначения ». Разрешил курить. Где это место назначения, он так и не сказал. Помолчал, добавил, что идти придётся долго. Сколько минут или часов идти, тоже не сообщил. Мы опять, конечно–же, все, всё понимали : агенты, шпионы… и потому не спрашивали.

Была ночь, было ветрено, а мы колонной по четыре пошли вперед « строевым шагом ». Вначале лейтенант подавал даже команду :

— Ать–два, ать–два, ать–два… .

Но большинство из нас не умело ходить строевым шагом, и потому каждый шёл, как мог. Проверить в темноте нас лейтенант не мог.

И так мы шли и шли всю ночь. Раз в час были пятиминутные привалы. В темноте вспыхивали цигарки курильщиков, потом опять команда, и мы вновь шли вперед. Нас предупреждали, чтобы во время перерыва не садились. Так, мол, ещё сильнее устанем. Но уже в первый перекур сидели многие, во второй – почти все, а потом уже все сразу валились на дорогу, на землю вокруг, и пытались расслабиться.

Уже совсем рассвело, когда мы, еле передвигая ноги, добрались до какого–то населённого пункта. Уже издалека доносились бравурные звуки духового оркестра. Откуда–то спереди раздалась команда лейтенанта подтянуться. И все попытались подтянуться.

Выровнялись и пошли по четыре в ряд. Так мы продефилировали мимо музыкантов, последовала команда :

— Стой ! — И мы остановились.

В последние несколько минут у меня совсем прошла усталость. Никогда не думал, что маршевая музыка может так приободрить усталого ! Скомандовали вольно, все встали свободно, а курящие закурили.

Рядом с музыкантами стояли какие-то офицеры из местного гарнизона, а также какие–то азиатского вида люди в штатском. « Местные власти » . догадался я. Наш лейтенант, местные командиры и « представители партии и правительства на местах » о чём–то долго переговаривались. Потом опять команда :

—Смир–р–р–на !

И все встали « смирно ». Мы ведь солдаты !

Начал говорить приземистый тучный дядя в военной форме, судя по знакам отличия, – капитан. Сперва он разрешил всем командой « вольно ! » встать свободно, потом позволил курить и начал говорить. Говорил он очень громко, высоким крикливым голосом, отрывистыми короткими фразами, как будто отрезал кусочками длинную колбасную ленту. И очень долго. До меня доносились лишь отрывки этих фраз: “Фронт, необходимо, победа, коварный враг, надо, железная дорога, в ближайший срок, полотно, герои тыла… . “

Ага, подумалось мне, вот мы кто. « Герои тыла ! » Раньше таких называли « Тыловая крыса ». Но мне было уже всё равно. Меня это уже не раздражало. Я отключился от речевого извержения тучного капитана и думал о своём.

Помню, какой–то шутник из наших, он всю дорогу рассказывал анекдоты, произнес, между прочим, неглупую сентенцию : « Лучше живая собака, чем мёртвый лев ! ». Мне приходилось позже слышать её часто. Но в то время я ещё думал так, как думали, судя по плакатам, советские герои: « Лучше умереть стоя, чем жить на коленях !». Мне хотелось вырваться из того круга покорности, который лежал печатью на всех людях вокруг меня. Было непонятно, почему они так охотно соглашаются быть лучше « живой собакой », чем « мёртвым львом », « жить на коленях », покорно согнув голову, как живет наша семья, все наши соседи, все знакомые… . Не возражая, не сопротивляясь… . Может быть, они и были, эти гордые люди, но я о них ничего не знал, не слышал, не видел. Когда я однажды, ещё школьником, спросил об этом учителя по истории, который смело обличал порочность “царских сатрапов”, он как то испуганно посмотрел на меня, торопливо оглянулся и, не сказав ни слова, – это было на перемене, – повернулся и ушёл. Всё это никак не вязалось со всем тем, что я привык каждодневно слышать и читать в школе, в кино, на собраниях, где говорилось о счастье быть гражданином СССР, о самой большой свободе, в которой живут Советские граждане. Казалось, что до всех этих покорных людей вокруг все эти красивые слова не доходили, они их, как будто бы, и не слышали. Может не верили? Но такая мысль, если и возникала иногда, казалась кощунственной.

А капитан продолжал чеканить обрывки мыслей: “Борьба, трудности, доблесть, нормированный паёк… .”

Так–так, значит голод будет продолжаться. А дальше было уже не интересно. Просто ждал конца и продолжал думать о своём.

Мы все стояли усталые и голодные, некоторых от слабости просто качало, и их поддерживали товарищи. Наконец тучный капитан кончил и вытер чем–то белым лицо и шею.

Пришла команда лейтенанта, что–то вроде: «Марш на завтрак!», воинский строй тотчас же распался, и все ринулись в стоявшее рядом здание. Был жирный плов, была баранина. Каждому дали и стакан молока, настоящего коровьего молока. Я почти наелся. Каждый, кто позавтракал, выходил на улицу. И тут я узнал, что нас будут распределять по семьям, так как здесь нет стройбатовского городка. Лейтенант вытащил список и стал выкрикивать имена. Подходили какие–то люди, похожие на казахов, с узкими щелками глаз и забирали с собой того, кого вызвали. Позже я узнал, что они тюркского племени, говорят на языке, близком и казахам или киргизам, а зовут их хакасами.

Я попал в довольно большой дом, гда жила пожилая семейная пара. Тогда мне они казались стариками. Мне все казались стариками, кто перешагнул сорокалетний возраст.

Меня пригласили в дом, показали комнатку, где я буду жить. Это комната сына, а он на фронте, воюет. Ему уже двадцать два года, он сержант. Он в артиллерии. На стене висел полный “иконостас”: фотографии всех предков, успевших перед смертью сфотографироваться, а также сына. Он был в форме, на груди горели медали, недавно был в госпитале, опять пошёл в свою часть. Как я этому парню завидовал !

Поставили самовар, стали пить чай, бабушка всё время рассказывала о сыне. Я сказал, что просился на фронт, но из стройбата не так просто вырваться в строевую часть. Отец покачал головой. На фронте трудно, очень опасно. Сначала сын был рад, что попал на фронт, но потом он об этом перестал писать. Всё время вспоминает дом.

Мне было у этих людей хорошо. Они относились ко мне, как к сыну. Хотя внешне хакасы и похожи на казахов и киргизов, но своим бытом, жизнеустройством они от них отличаются. Хакасы оседлый народ и живут примерно так, как живут в этих краях русские.

На другой день нас уже повели на работу. Виктор был рядом со мной. Он был поселён у старой бабушки, жившей вдвоём с внучкой. Внучка была, на мой взгляд, тоже старой. Она работала дояркой в совхозе.

Нам объяснили, что будем строить полотно под железную дорогу. Состоит оно из гравия, земляной насыпи, а земляную насыпь возводят землекопы. Нам всем дали в руки лопаты, сказали где копать, куда выбрасывать землю, как откатывать её на тачках на полотно.

Там же мы встретили землекопов из другого стройбата. Все они были Казанскими татарами. Я как-то остановился над глубоким котлованом, землю из которого они отвозили на насыпь. Я удивился, как слаженно, я бы сказал, красиво, они работали. Их была целая бригада, но никто не разговаривал, все молча углублялись в земля. Такую красоту физического труда я потом редко видел.

Кормили нас в совхозе совсем неплохо. И каждый день почти все из нас получали дома ещё стакан молока или что–то поесть. Иногда это была хлебная лепёшка, иногда приглашали к столу на борщ. Короче говоря, уже через месяц мы были совсем другими людьми, окрепли физически, и могли уже по–настоящему работать. За весь период войны в моих воспоминаниях Хакассия осталась светлым пятном.

С наступлением холодов земля стала за ночь промерзать, а иногда даже выпадал ночью снег. Лопатой было уже трудно работать.

И нас снова собрали вместе у столовой. Объявили, что нас перебрасывают на другой объект. Каждому дали бумажные пакеты с едой и объяснили, что её должно хватить на семь дней.

Провожать меня пришли и мои хозяева. Они принесли небольшую круглую булку хлеба и похожий внешне на сыр кружок какого–то твёрдого творога. Я ел его несколько раз, но название забыл. Бабушка вытирала платочком глаза, хозяин жал мне руку и советовал “не высовываться”. Кажется, он разобрался во мне раньше, чем я сам себя узнал. Они провожали меня, как сына.

Нас погрузили на подводы и повезли куда–то. Как всегда, направление будущего этапа было большой тайной. Не просочилось даже слухов. Приехали в Абакан, на вокзал, тот самый, от которого мы по приезду из Иркутска маршировали в совхоз. Нас накормили в той же столовой ужином, погрузили в вагоны с двухэтажными нарами и заявили, что утром рано тронемся в путь. И опять никто не сказал, куда. Я поселился внизу, напротив меня устроился Виктор. Я быстро заснул и не заметил, как тронулся поезд. Под утро я проснулся и долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в мерное постукивание колёс.

Вскоре, после двух дней и ночей езды на север, мы поняли, что поезд повернул на запад. Неужели на фронт ? Лица некоторых наших старших товарищей стали серьёзными. В вагоне стало тихо. Не было весёлого смеха, никто не рассказывал анекдотов, вечером не слышно было песен. Кажется, только самые « зелёные » среди нас, самые молодые, втайне ещё мечтали о воинской славе. Нет, не только я один.

Многие уже мучились от голода. Это были те, что съели свой паёк за один–два дня. Не всем принесли на прощание что–либо поесть на–дорогу. Нас с Виктором голод пока не донимал. Оставалось совсем немного хлеба, который мне принесли мои « старики » на прощание. Я всё время « дрожал » над этой булкой хлеба. Она не давала покоя, когда ты знал, что рядом с тобой лежит угрюмый тип, который уже два дня назад проглотил весь недельный паёк, видел, что ты поедаешь с другом уже какой–то другой хлеб и что–то круглое, белое. Этот подарочный хлеб мы ели с Виктором каждый день. У Виктора не было лишнего хлеба, но у него было больше такого твёрдого сыра. И вот по образцу « передовиков » мы тоже стали всё чаще прикладываться к своему мешку. И действительно, мы вскоре съели всё, и могли уже спать спокойно. Через какое–то время по–утрам стали раздаваться панические возгласы, что, де, « еду украли !»., и ребята не знали, как жить дальше. В нашем вагоне были и молодые люди, которых мы совсем не знали и которых опасались. Мы подозревали их в воровстве.

Правда, ещё в поезде первый обед был подан через три дня, так что даже самые неосторожные и неразумные в еде так и не успели умереть с голоду. Умереть с голоду никому не дали, но спасти от хронического недоедания в войну было трудно.

У Виктора был ещё кусок мыла. Так он, этот кусок, назывался, хотя по виду он был больше похож на что–то другое: квадратный, темнобурый и очень жесткий кирпич. Но это было мыло – очень ценный продукт в то время. Мы решили обменять на какой–нибудь железно–дорожной станции это мыло на картошку. К эшелону то и дело подходили женщины со всякой скудной снедью военного времени, и наши ребята научились ловко проводить всякого рода обмены. Особенно ценился “второй хлеб” – картошка. Мы надеялись получить за кусок настоящего мыла не меньше, чем полное ведро варёной картошки.

Наш эшелон простаивал на станциях подолгу. На запад давали в первую очередь ход эшалонам с войсками, с военным оборудованием. Этим и были обусловлены наши долгие стоянки. Была зима, но не очень холодно, и мы с Виктором спрыгнули на одной станции и пошли искать картошку. Стояло много женщин–торговок, но ни у одной не было целое ведро картошки с собой. Вдруг, одна из них подошла, воскликнула:

—Ой, мыло! — и спросила, сколько стоит.

Мы ответили, что хотим ведро варёной картошки. Она вдруг запричитала:

—Ой, ребятушки! Я вот рядом живу. Пойдёмте ко мне домой, я дам вам большое ведро варёной картошки и дам ещё с собой поесть. Мне очень мыло надо!

Мы согласились и пошли за этой женщиной.

Поезд, как мы рассчитывали пойдет не раньше, чем через два–три часа, и нам не нужно было торопиться. Женщина быстро пошла вперёд, и мы еле успевали за ней. Шла она какими–то задворками, нам стало казаться, что не так это всё уж и близко. Наконец, пришли к ней домой. Мы остановились снаружи. Она побежала в дом, опять выскочила и запричитала:

—Картошка ещё варится, подождите немного, ребятушки.

Пришлось ждать. Она попросила ещё раз показать ей мыло, Виктор развернул тряпку с мылом. Она кивнула, попросила опять подождать и снова кинулась домой. Снова выскочила, вынесла каждому по горячей картошке, чтобы мы попробовали, хватит или не хватит её варить. Мы были очень голодные и съели картошку прямо с кожурой. Она была ещё полусырой, но мы решили взять её и такую. Женщина снова забежала в дом и через несколько минут вынесла большоё ведро дымящейся картошки. У Виктора был рюкзак, мы ссыпали картошку туда, отдали мыло и побежали назад на вокзал. Становилось темно, и мы боялись, что в темноте не найдём наш поезд. Их было много, и было легко затеряться на путях. Последние метры мы уже почти бежали. Темнота всё–таки настигла нас. Кинулись к задним путям, где стоял наш эшелон. Но, увы. Там было пусто. Поезд ушёл. Мы долго искали его среди других товарных поездов. Но, как говорится, ночью все кошки серы. Так мы и не нашли наш эшелон. А с ним пропали и наши вещи, включая и зимние. Хорошо, ещё была вязаная кофта на мне, у Виктора тоже что–то тёплое. Да и время было не такое холодное.

Так мы уныло прошли по всем путям к вокзалу, к залу ожидания. Мы были в скверном положении, так как у нас не было никаких документов, никаких, даже ничтожнейших письменных справок–удостоверений личности. Но что было совсем плохо, это то, что мы не знали места назначения. Мы знали только, что нас везут на запад. А если учесть, что мимо проходили один за другим воинские эшелоны, то можно было понять наш страх, если кто–то подумает, что мы дезертировали из проезжавших на фронт частей. Мы решили по приходу на вокзал сразу же найти воинского коменданта и объяснить ему ситуацию.

Вот и небольшое здание вокзала. Зашли туда, а там полным полно людей. Все стояли, прижавшись плотно друг к другу. Стоял шум десятков голосов И одни молодые ребята. Мы вдруг по форме поняли, что это “наши”. что все они тоже отстали от поезда. Когда мы спросили одного–двух: “Откуда едём” и получили ответ: “Хакассия”, мы успокоились. На душе стало легче. Примерно час все теснились в этом зале ожидания. Потом какой–то военный взгромоздился на возвышение, попросил внимания и сказал, что скоро подадут товарный поезд, в него всех посадят и отвезут к месту назначения – шахты Тульского бассейна. Его спросили, сможем ли мы попасть в свои коллективы. Он помотал головой, сказал только: “Не бойтесь, шахта от вас не уйдёт”. В общем, утешил.

Уже под утро нас всех повели на какие–то дальние пути. Там стоял товарный состав с каким–то грузом. Сзади был прицеплен один пустой вагон – “телятник”. Приказали садиться. Мы еле забрались в вагон, у Виктора был ещё мешок картошки, и пришлось его подтягивать. Лишь только он забрался, как сразу же закрылись двери и почти тотчас же тронулся поезд.

Мы стали есть прямо с кожурой полусырую картошку. Вдруг, когда окружающие поняли, что у нас есть “заначка”, то несколько человек бесцеремонно отобрали у Виктора его вещмешок, – “вещевой мешок”. Сейчас его называют “рюкзак”– и расхватали всю картошку. Это было где–то на Урале, а состав шёл медленно и с большими остановками. Никакого отопления, конечно же, не было. Мы с Виктором оказались с краю, у дверей вагона. Там из пазов дул встречный ветер, и было очень холодно, и не только нам с Виктором. Было настолько холодно, что когда через сутки нас куда–то привезли, то многие оказались серьёзно больны. Их увезли в больницу.

Какие–то люди в форме построили нас, сказали, что сейчас накормят, а потом мы поедем к месту назначения. Полчаса шли до столовой. Там нас ожидал обед тылового иждивенца: маленькая тарелка жидкого супчика, кусочек липкого чёрного хлеба и ложечка расквашенной картошки. Подошла машина и мы к утру какого–то дня прибыли во двор шахты, места нашего будущего жительства и работы. Нас, полуобмёрзших и донельзя голодных, привели в столовую. Потом друг за другом следовали: баня, стрижка, барак, постель и разрешение спать. Кажется, это было дневное время. Нам дали выспаться, и на другое утро мы проснулись выспавшимися, со свежей головой.

Оглавление Предыдущая Следующая