Часть первая. Глава вторая

Пришли какие–то шахтёрские руководители и стали нас вводить в специфику работы на шахте. Рассказывали как устроена шахта, что мы будем в ней делать. Всё, что говорили о шахте, о добыче угля, мне нравилось, было внове и интересно Это казалось делом по мне. Ведь я же геолог, по крайней мере пытался им стать!

На настоящей угольной шахте я еще не был. Конечно, это не Донбасс, но всё же... .

До того времени мы пели песни, читали стихи. Труд в шахте представлялся „делом чести, делом доблести и геройства“. Шахта была овеяна ореолом славы. Стаханов, забойщики – всё это произносилось на одном дыхании, а труд шахтёра представал перед нами как нечто привлекательное и героическое.

Наконец, этот день настал и для меня. Я мог пока забыть о воинской славе, я приобщался к славе шахтёрской.

Назывался он : „День знакомства с шахтой“. Этот первый день на шахте, под землёй, запомнился мне особенно хорошо, он был связан с эпизодом так называемого „посвящения в шахтёры“. Мне он показался тогда, да и сейчас так кажется, жутким и явно садистским. Именно в этот день я получил свои первые и весьма заметные седые волосы. Но расскажу всё по порядку.

Каждому новичку дали в руки для знакомства обушок. Нечто похожее на длинный молоток: на рабочей стороне металлический молот, точнее, молоток с двумя концами. Один был плоский, шириной семь-восемь сантиметров. Другой конец сужался конусом. Деревянная ручка была довольно тонкой и длинной. В общем, как я это понял потом, довольно удобное орудие для добычи угля.

Все было необычным в этот день, и не так, как в кино. Мы договорились с Виктором держаться вместе. Но в этот день мы оказались в разных разрезах и с разными сопровождающими нас шахтёрами. К тому времени он уже смирился с тем, что в балете ему танцевать не придётся, был замкнутым, порой унылым. Он предчувствовал недоброе в связи с шахтой, он очень не хотел идти на подземные работы, просил работу где-нибудь наверху. Ему ответили: “Вот когда будешь инвалидом, тогда и будешь работать наверху.“ Инвалидом он не стал, через несколько месяцев он, при невыясненных обстоятельствах, погиб.

К каждому из нас подходили горняки, знакомились, забирали с собой и уводили куда–то. Ко мне подошёл тоже один. В полном горняцком облачении – на голове каска, грубая роба, кажется серого цвета, какие-то бесформенные штаны, на ногах резиновые сапоги. Мы тоже были в схожей форме, хотя уже не новой. Шахтерской лампы нам не дали.

Шахтер, который подошел ко мне, пробурчал что-то похожее на „Мельников“, руки не подал, повернулся и пошел. Мне он махнул рукой, и я пошел за ним. Как я после узнал, у него недавно погиб на фронте сын, и он нас, ровесников его сына, считал „отлынивающими от фронта“, и потому откровенно недолюбливал.

Шли мы, как мне показалось, минут двадцать. Вначале попадались люди, шахтеры, один раз остановились и говорили с Мельниковым. Потом пришли в какое-то тихое заброшенное место. Мой проводник остановился, впервые посмотрел на меня, сказал:

— Тут сиди и не трогайся с места! Я скоро приду.

— Без лампы? — вскричал я.

Но он махнул рукой и быстро пошёл прочь. Шахтерская лампочка была только у него. Я испугался, кинулся за ним, за его лампочкой.

— Мельников!

Я был в панике и кричал изо всех сил.

— Товарищ Мельников!

Но он вдруг совсем исчез, наверное повернул за угол. Я оказался в полной темноте. Остановился, прислушался. Полная тишина и абсолютная темнота! Ужас сковал меня, я боялся шелохнуться, сдвинуться с места. Рукой я попробовал дотронуться до стенки, вот она! Сделал шаг в ее сторону, прислонился. Постоял так какое-то время. Ничего не слышу. Полная темень перед глазами. Проходили минуты, проходило время. Сколько? Не знаю. А Мельников все на появлялся. И вдруг меня охватила паника. Меня просто забросили в пустой шахте. На месте, где давно уже не работают! Мельников так и не придет! Недаром он так отчужденно держался со мною. Тем более, от него пахло водкой, он пьян. Что возьмешь с пьяного? И сколько я не буду тут сидеть, никто ко мне так и не подойдет. Я так и погибну, без воды, без еды, без света, без людей. Я опустился вниз, сел на какую-то горку, угля, кажется. Потом положил голову на руки, посидел так. Какая-то тяжелая дремота охватила меня. Полностью отключился.

Сколько времени пробыл во сне, или без сознания – так и не понял. Время тянулось ужасно медленно, мне показалось, что прошло уже больше часа. Я так уверился в своем безнадёжном положении, что даже стал успокаиваться.

Вспоминал какие-то эпизоды из детства, маленького брата, который стучит ножкой в дверь - нас спасли от пожара в нашем доме и привели к соседям, и брата попросили стучать носком ботинка в дверь. Для чего? Наверное, чтобы он занялся другим делом и забыл про страх.

Вначале мне казалось, что вокруг не только абсолютная темнота, но и полная тишина. Зрение у меня было выключено, но слух... .

обострился настолько, что я даже начал воспринимать какие-то неопределенные звуки. Или мне это просто показалось? Какой-то гул, какие-то шорохи..., треск... треск…! Прямо надо мною… . Рядом что-то тихо упало. Всё свое внимание я обратил на этот постоянный треск. Когда ты так вслушиваешься в какие–то звуки, и пытаешься увидеть за ними, что–то, что тебе угрожает, то слышимое становится зримым, явным, реальным. Это потрескивание казалось всё более громким, всё более угрожающим. Создавалось впечатление, будто на потолок что-то давит и он вот-вот прорвётся. И тут меня охватила настоящая паника. Я вскочил, хотел бежать. Но куда?. Казалось, что начинается обвал. Сколько я слышал об этом! Уже здесь на шахте люди рассказывали, как заваливает целые бригады, и их потом, через неделю или больше откапывают. Мертвых, конечно. Это были минуты, которые я запомнил на всю жизнь.

Вдруг, прямо передо мной появился свет и такой яркий, как солнце – это пришел, наконец, Мельников. Наклонился ко мне, спросил, как показалось, участливо:

— Еще жив?

Я вскочил на ноги и закивал головой, говорить я почему-то не мог. Мельников сказал :

— Пошли! — повернулся и пошел.

Я кинулся бегом за ним. Скоро мы оказались на главном штреке. Кругом было много шахтеров, одни шли в том же направлении, что и мы. Другие с чистыми белыми лицами – навстречу нам. «Смена» - сказал Мельников. Все «чернолицые», как я их мысленно назвал, шли к лифту, все торопились „На гора“, то есть на поверхность. Я кое-как успевал за своим ведущим. Не помню, как ехал в лифте, как выбирался из шахты. Помню яркий свет и воздух, чистый воздух жизни. Кажется, нет ничего лучшего, чем яркий свет и чистый воздух. Так я это воспринял и запомнил на всю жизнь.

Пришли в контору, Мельников подошел к какому-то начальнику, толкнул меня к нему и сказал что—то вроде: „Годен!“ и не попрощавшись пошел прочь. Он и потом, когда я его встречал в шахте, не отвечал на мои приветствия, проходил мимо, даже не кивнув. Потом я также не стал его замечать. Сказанное значило: Годен к подземным работам! Проверку на годность к работе под землёй прошли все мои товарищи, правда не в такой драматической форме, но редко кто оказался на надземных работах. Все были «годны». Под землёй тоже были более тяжелые работы и менее... .

тоже попал на „более...“, хотя он не старался выглядеть героем, и сказал тому, кто продержал его несколько минут внизу, кстати, на довольно людном месте, что боится быть под землёй и не годится для работы шахтёра. Если бы я оказался похитрее, не пытался бы подавить страх, не показывать его Мельникову, то, может быть, надежда попасть на более безопасные работы была бы реальнее. Но, как я понял со временем, хитрость - качество весьма относительное, и далеко не всегда оказывается спасительной. Виктор тоже попал в шахту, он не хитрил, он был искренен в своём страхе перед шахтой, но это его не спасло, он тоже работал под землёй.

У нас, как и прежде, регулярно проводились партийные и комсомольские собрания, на них обсуждались всякие текущие работы нашей шахты, а также политическая обстановка в мире. Это был 1943 год, война была в самом разгаре, а стране всё больше требовались руда, уголь, люди. Как-то я, под впечатлением сказанного одним из комиссаров, выступил и заявил, что хотел бы пойти работать забойщиком. Политработник с восторгом поддержал меня. Это делало честь его подразделению стройбата. Слово забойщик воспринималось мною, как что–то достойное, высокое. Здесь, в конкретной обстановке рядовой шахты забойщик – это человек с уже описанным выше обушком, который бьёт этим обушком по чёрной угольной стене у выковыривает таким образом уголь. Этот уголь собирается кучей под ногами забойщика. Подходят вагонщики, грузят лопатами этот уголь в вагонетки, вагонетки катятся к подъёмнику, а тот препровождает „угольную добычу“ на-гора. Когда я вечером сказал Виктору, что я на комсомольском собрании попросился быть забойщиком, то он очень простенько мне ответил :

— Ну и дурак!

Он покрутил указательным пальцем правой руки у виска, как-то, наверное, на своём языке, непонятно выругался и сплюнул. Такой резкой реакции я от него не ожидал.

Через какое-то время утром во время разводки меня вызвали вперёд, и главный инженер объявил, что вот, мол, один из только что прибывших новичков сам попросился работать в забое в качестве забойщика. Это трудная и почётная работа, и он приглашает и других стройбатовцев последовать моему примеру. Все молчали. Никто из сотоварищей не поздравлял меня. Виктор даже не подошёл. Я стоял, слушал всё это, и мне не нравился весь этот шум вокруг моей персоны. Что-то здесь было не то, что-то не так, как в фильмах, когда должности забойщика киногерои ещё должны были заслужить доблестным трудом помощника. Меня тут же приставили к одному из старых забойщиков, и он терпеливо объяснял мне, как правильно добывать в забое уголь, как правильно оформлять забой, как правильно защищаться от подзёмной воды, следить за креплением, чтобы оно производилось вовремя. Спустя короткое время кто-то решил, что я уже созрел для самостоятельной работы. И я начал свою «почётную вахту». Когда я вечером сказал, что уже работал первый день забойщиком, Виктор остудил меня, сказав, что он надеется, что я не раскаюсь. А о работе в забое он слышал здесь пока только плохое, это, будто–бы, кандидаты в смертники.

В забое ты, как правило, один. Работа длилась, если не ошибаюсь, шесть часов. Было порой жарко, и я снимал с себя рубашку, оставался до пояса голым и долбил, долбил, долбил этот уголь почти без перерыва все шесть часов. Так я надеялся добиться примерно такой же добычи, как прославленный Стаханов.

А мой герой, Стаханов, был в это время недалеко от меня, он объезжал шахты Тульского бассейна и подбадривал шахтёров своими выступлениями. Однажды утром он выступил и перед нашей сменой. Говорил он с трибуны. Все слушавшие его говорили потом, что он был «вдребезги» пьян. Мне запомнились из его речи, она была довольно бессвязной и путанной, следующие его слова:

—Я тут стою перед вами на трибуне, а мой обушок уже в забое.

Я долго думал над этим, и когда главный инженер как-то заглянул и ко мне в забой, я спросил его, что могут значить эти слова, он посмотрел на меня, подумал немного, спросил:

— Ты из студентов? — я кивнул.

Помолчав, он коротко бросил:

— За него всегда работали другие, — и сразу ушёл.

Там, где мы жили, называлось „стройбатовский городок“. После работы, когда поднимались из шахты, мы сразу направлялись в душ. Потом шёл ужин, а вечером собирались в клубе и смотрели какой-либо фильм, или брали в библиотеке книги. Хороших книг не было. Были, как правило, книги-однодневки про шпионов, диверсантов, была и криминальная литература.

Мы с Виктором были после работы почти всегда вместе, только работали в разных местах. Он был на лаве, это конвейер, который идёт по разрезу угля, справа и слева от него работают обушками новалоотбойщики и добывают уголь. Шахтёры с лопатами грузили на конвейер этот уголь, он поступал в стоявшие в конце конвейера вагонетки, а те откатывались вагонщиками к подъёмнику, оттуда вагонетки шли « на гора », то есть, на поверхность. В общем, всё это был достаточно сложный и утомительный процесс. Там и работал с лопатой Виктор. У него не было амбиций догнать образцовым трудом Стаханова, и работал «как все». Я же был так « нашпигован » красными лозунгами, что всё ещё продолжал верить многим «перлам» Советской пропаганды.

Вскоре я понял, что работа забойщика ценится на этой шахте мало, стать забойщиком никто не спешит, и потому забойщиков катастрофически не хватало.

Вначале у меня работа никак не шла, мой помощник с лопатой был часто без работы. Но меня не подгоняли, верили, что научусь. Лишь постепенно налаживалось умение работать обушком, а через несколько недель я уже выдавал «норму на-гора». Так это тогда называлось. В конце смены я « оформлял » забой, то есть ровно обрубал края угольного пласта, десятник в конце смены измерял пройденное расстояние, записывал и уходил. Приходили крепильщики, ставили одну–две деревянные стойки, передвигали вперёд железный лист, который укреплялся над головой забойщика. Он был нужен для его защиты от холодной подземной воды Она постоянно капала, а порой и текла тонкими струйками сверху. Я же уходил на-гора. Я останавливаюсь на этих подробностях только потому, чтобы можно было потом понять случившееся.

Было уже поздно, я улёгся и взялся за книгу, Виктор, казалось, спал. Вдруг, он поднял голову, обратился ко мне по имени и каким-то очень усталым стариковским голосом сказал, что жена его бросила. Я вскочил :

— Как, бросила?

Он печально кивнул головой. Я продолжал его тормошить и он стал рассказывать. Так я услышал его исповедь о вещах, которые он держал при себе, и о которых я даже не догадывался.

Он уже давно стал замечать, что письма от жены приходят всё реже и реже, а становятся всё короче и короче, отделываясь пустыми фразами. Он же отвечал всегда пространными письмами. И вот недавно пришло письмо, где она просит дать согласие на развод. Она, де, полюбила другого, и они уже живут вместе. Дети привыкли к нему и называют его папой. Просит не писать больше писем, она их давно уже не показывает детям.

Я не видел эту женщину, ничего не знал об их с Виктором отношениях в прошлом, но я её вдруг пламенно возненавидел. Я уговаривал Виктора дать ей тотчас–же развод и никогда не разрешать ей появляться у него на глаза. А Виктор потом найдет себе другую, верную жену, и он будет счастлив и забудет ту, первую. Он посмотрел на меня и слабо улыбнулся. Так смотрит очень старый и умудрённый жизнью человек на очень молодого и неопытного. Хотя разница между нами в пять–шесть лет не была такой уж большой.

Да, я давно уже заметил, что Виктор был далеко не тот, каким я узнал его в тайге под Иркутском. Тогда он еще надеялся вернуться в балет, был полон воли и устремлённости. Здесь же на шахте я его видел только унылым, апатичными. Его уже мало что интересовало. Когда мы вечером иногда приходили в кино, это было в клубе два-три раза в неделю, то он молча просматривал фильм, никогда не смеялся над комичными ситуациями, совершенно не комментировал их, а когда мы после фильма шли домой, он всю дорогу молчал. Приходили в барак, он ложился спать, наши нары были рядом, говорил «Спокойной ночи» и быстро засыпал.

Однажды вечером, когда я как обычно, углубился в чтение, Виктор вдруг приподнялся, хотя я думал, что он уже давно спит, и сказал:

— Знаешь, Артур, кажется, мне уже недолго жить.

Я встрепенулся:

— Что ты болтаешь? Почему? Откуда ты можешь знать, сколько тебе жить?

Я испугался, подумал, что он хочет покончить с собой.

— Ты слышал, что у нас соседнюю лаву завалило?

— Да, слышал. Но ведь комиссар объяснил, почему. Крепильщики поставили неправильно стойки и получился обвал.

Да, я помнил об обвале. Погибла целая бригада. Кстати, уже не первый раз. Виктор лёг опять. Полежал, снова приподнялся:

— Нет, не крепильщики виноваты.

— А кто же?

Он помолчал, тихо произнес:

—Нам поставляют гнилой лес. Это и есть причина аварий.

Я отложил книгу.

— Откуда ты это взял?

Но он откинулся на постель, завернулся в одеяло и ничего не ответил. Я стал его тормошить, но он всё плотнее закутывался в одеяло и раза три повторил, делая паузы между словами :

—Оставь–меня–в покое!

Есть ли предчувствия? Можно ли наперёд догадываться о вещах, о событиях, которые не в твоей власти, даже не в человеческой власти ? О стихиях, несчастьях, которые, казалось бы, никак предвидеть нельзя. Я и сейчас в это не верю. Но факт остаётся фактом. Через несколько дней Виктора не стало. Был пожар в лаве, случился обвал, и он погиб. Но погиб лишь он один.

Похоронили его в общей могиле. Каждый день прибывали в неё мертвые и их не засыпали, пока могила не будет заполнена. Её каждый раз присыпали хлорной известью, чтобы не распространялась зараза, чтобы не было зловония. Не было гроба, не было речей, не было семьи, не было толпы провожающих. Рядом стоял лишь я один. Всё было буднично, всё уныло и страшно. Так и не пришлось Виктору высылать жене разрешение на развод, вместо него она, надеюсь, вскоре, получила справку о его гибели. И посылку с его вещами.

А ведь это был человек, который долго стоял перед рампой, ему аплодировали, его хвалили, у него было, как ему это все время предрекали, большое будущее. Он надеялся всё–же ещё вернуться в балет. Но…. Он должен был умереть, бессмысленно и нелепо.

Я и до сих не устаю думать. Что с ним там в лаве произошло ? Было ли это случайностью, аварией? Или всё же… . Слишком уж уверенно он говорил о своей смерти.

Моим другом, после того, как погиб Виктор, стал Шура Кривоконь. Кажется, он был украинского происхождения, по–русски же говорил без акцента. Он не был другом в том настоящем исконном смысле, а товарищ по работе, точнее, он загружал вагонетки с добытым мною углем, а вагонщики её отвозили к подъёмнику. Он не был похож на Виктора, ни умом, ни интеллигентностью. Он был его противоположностью. Это был здоровый весёлый парень, кажется, немного моложе меня. Что меня в нём вначале удивляло, это, что он не скрывал свою нелюбовь к труду. Люди обычно не афишируют это. Таких называют лентяями, но, как правило, за глаза. Он же говорил об этом открыто. Он утверждал, что ненавидит работу, любую работу. Он был воплощением лени и выработал в её оправдание целую теорию. Так, например, он старался присесть где только можно, и накопил уйму поговорок, якобы, оправдывавших ничегонеделание, типа «От работы кони дохнут», а притчу: «Лучше стоять, чем сидеть, лучше идти, чем стоять и т.д. он произносил только наоборот: «Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть…», и действовал соответственно. Лень у него была, однако, своеобразная. То, что ему нужно было сделать одному, он делал исключительно быстро, и только по одной причине, чтобы потом побольше ничего не делать и рассказывать анекдоты. Но беда, если он работал вместе с другими. Тогда он и становился этим воплощением лени. Тогда он чаще всего облокачивался на лопату и рассказывал анекдоты, другие же молча работали лопатами. С ним вместе никто не хотел работать.

Как он попал в мой забой, не знаю. Мне казалось, случайно. Мне нужен был человек с лопатой, и мне его дали. Он был неисчерпаемым источником анекдотов, и рассказывал их с виртуозным умением, причем по любому поводу. А повод он находил всегда. Анекдоты были самые разные, смешные и не очень, про женщин, про армян, а чаще про коммунистов, про Советскую власть, про колхозы. Он любил анекдоты, я бы назвал их, сопоставительного плана: «Встречаются раз русский, американец и француз и решили соревноваться, кто дальше плюнет.» Все плевались, старались переплюнуть другого, а победителем выходил русский, и не потому, что он дальше плюнул, а придумал какую-то хитрость и победил. От его анекдотов я хохотал иногда до слёз. Надо мной он только подтрунивал.

—Вот ты расшибаешься, выдаешь норму, полторы, две, а сколько ты получаешь хлеба?

Я назвал. Кажется это была, как передовику, тысяча грамм. Он засмеялся.

— Вот-вот!

Он прямо-таки пришёл в восторг.

—А я получаю восемьсот грамм только за то, что опускаюсь в шахту, покидаю в вагонетку немного угля и иду на-гора. Ну, сосчитай-ка, кто больше экономит энергии?

Он победно улыбался.

—Да, ты, наверное, прав. Ты сэкономишь больше энергии. — соглашался я. — Но сейчас идёт большая война и наш уголь очень нужен, всем нужен. Люди зимой в домах мёрзнут, мне из дому писали.

Он только открыто засмеялся в ответ.

У Шуры всегда были деньги, много денег. «Много» – это по нашим понятиям, по мнению тех, кто мог надеяться только на свои очень скудные шахтёрские заработки. Со временем я из его иногда нечаянных реплик стал понимать, что он занимается спекуляцией. Что–то покупает, что–то продаёт.

Так, как он, я бы работать и жить не мог. И не потому, что не хотел, а просто боялся. Боялся приобрести скверную привычку к лени, к незаработанным «шальным» деньгам. Как-то давно, ещё в школе, я где-то прочитал, что воспитание (детей) это очень тяжкий труд. Тысячу раз нужно сказать, чтобы ребёнок привык делать что-то правильно, как принято, и десять тысяч раз, чтобы он отвык делать что-то, что не принято, что неправильно. И вот эти слова засели у меня в голове, и во всех обстоятельствах я боялся привыкнуть к ничегонеделанию, к несомненно дурной привычке. Хотя, конечно же, перед таким парнем, как мой новый друг, я оказывался чаще в дураках.

В посёлке был большой рынок, где продавали и покупали всё, что только возможно и нужно было в военное время. Он функционировал каждый день, и каждый день было много народу. В ход шли не деньги, а « натура », состоялся натуральный обмен. Остряки называли это: « менять шило на мыло ». Одни приходили сюда, чтобы обменять хлеб на табак, другие, наоборот, табак на хлеб. Меняли мыло на носки или на рубашку. А еще некоторые завели себе подружек, и те уступали себя на какое-то время. Такса была различной.

Шура Кривоконь похвалялся часто своими знакомствами с дамами из посёлка, рассказывал подробности ночных приключений, и как–то спросил меня, почему я не прогуляюсь с ним в посёлок. Он меня познакомит с шикарными девочками. А когда он узнал, что я ещё ни с одной из них не переспал, что я безгрешен, он прямо–таки развеселился. И сразу–же безапелляционно заявил, что "сегодня идём и баста" . Я хотел знать, как он себе это представляет, ведь после работы, в ночь, за пределы зоны уйти нельзя. Шура засмеялся :

—Я пройду куда хочешь днём и ночью.

Я возразил, что у меня ничего нет, ни денег, ни чего–то другого. Он отмахнулся.

—У меня есть. Тебе ничего не надо.

Договорились, что когда стемнеет, то встречаемся у клуба. Посоветовал одеться получше : «Ведь к бабам идём!», произнёс он со значением. Встретились у клуба, и Шура уверенно повёл меня к деревянному забору, ограждавшему наш стройбатовский городок. Остановились. Он шёпотом сказал: «Вот лаз. Мы сейчас пролезем под ним, а ты снаружи запомни, где это. Если назад один пойдёшь, то заметь это место.» Прополз он, за ним прополз и я. Отряхнули одежду. Шура показал мне приметы, по которым я смогу определить место лаза с другой, с наружной стороны. Потом мы быстро пошли прочь от забора. Было ещё не так темно, а вдали уже светились огни посёлка. Когда вошли в посёлок, то было уже темно. Мы подошли к одному из домов на окраине, Шура постучал в окошко. Женская голова показалась в окне, сразу метнулась в сторону. Послышался скрип открываемой двери. Прямо у входа Шура сказал этой женщине :

—Познакомься, мой друг!

Она подала руку, имя я не расслышал. Зашли в небольшую комнатку. Вдруг, детский голосок откуда–то прокричал :

—Это дядя Шура?

Мать два раза сказала :

—Да–да , — потом : — Спи! , и усадила нас за стол.

Шура достал откуда–то бутылку водки, хлеб, какой–то свёрток. Женщина принесла стаканы, поставила на стол, сказала:

—Щас приду, — и выскочила на улицу.

Шура мне подмигнул :

—Пошла за подругой!

У меня колотилось сердце. Мне этот шаг «грехопадения» представлялся как–то по другому. Раньше я часто попадал с моими школьными, а потом студенческими подружками в такие ситуации, когда нужно было решиться. Но всё время рядом со мной шёл страх, что партнёрша может забеременеть и мне придётся на ней жениться. Сразу возникала перед глазами картинка, как у нас в школе в девятом классе женили двоих, так как у неё появился ребёнок. Всё время казалось, что девушки готовы пойти со мной в постель только, чтобы поймать меня, «заарканить».

Но здесь, кажется, было что–то совсем другое.

Пришла хозяйка, а с ней и подруга. Маленькая, живая, примерно одних лет со мной. Быстро подала мне ручку, назвалась Раей. В комнате было довольно темно, и я её толком и не разглядел. Увидела на столе приготовления к трапезе, сказала, что «уже сытая». Потом схватила меня за руку, сказала :

—Ну мы пошли.

И мы вышли с ней на улицу. Ни слова не говоря, она уверенно вела меня за собой. Её дом был совсем близко. Ключом открыла наружную дверь, прошли тёмным коридором в крохотную комнатку. Там сидела пожилая женщина, как я понял, мать. Я поздоровался, но она не глянула на меня, молча встала и ушла в другую комнату. Рая села на диван, стоявший у стены, а меня усадила против себя. На столе стояла керосиновая лампа. Она отодвинула её и прямо посмотрела на меня. Спросила :

—Ты ещё девочка?

—Как, девочка?!

—Ну, Шура сказал, что ты ещё ни с кем не спал.

Кажется, я покраснел. Это было моё больное место. В двадцать лет уже неловко оставаться «девочкой». Я молчал. Она вскочила, схватила лампу, прикрутила фитиль, дунула сверху в стекло, огонь погас, и мы оказались в полной темноте. Она шепнула:

—Иди ко мне.

Я поднялся и, задевая углы стола, перешёл на её сторону. Она стала помогать мне раздеваться, шепнула на ухо, чуть слышно:

—Догола раздевайся!

Одежду я складывал прямо на стол. Что–то тихо говорила, кажется, успокаивала, называла “дурашкой”, всё время гладила меня, пыталась поцеловать, но я отворачивался. От неё пахло водкой и ещё чем–то. Я запомнил, как она сказала, что за “всю жисть” не спала с “неопытным”, всё время попадались “противные мужики”.

В–общём, мне этот “первый раз” не понравился. Женщины, эти небесные создания, вдруг как–то сразу рухнули в моих представлениях на землю. Потом, перед утром мы уснули. Я ещё помнил, что сегодня с утра на работу. Когда проснулся, было уже светло. Она, полуоткрыв рот, тихо посапывала, и показалась мне молодой и невинной. Будить не стал. Я быстро оделся, и выскочил на улицу.

Бежал я почти бегом. Добрался до забора, нашел место с лазом. Солнце светило ярко, и я был хорошо виден людьми, которые спешили на работу по проходившей мимо дороге. Но я рискнул, проскочил лаз, побежал к вахте. А наша рабочая колонна уже двигается через ворота на работу, в шахту. Вдруг раздался крик моего друга.

—Артур, иди сюда!

Я подбежал и успел встать с моей бригадой в строй. Шура успел ещё спросить:

—Ну, как?

Но уже были ворота, и я не ответил. Целый день я думал о том, что со мной случилось. Стыдился того, что был так неловок. Донимали неприятные запахи в маленькой комнатушки, вспоминал, что пружины дивана так громко скрипели.

Так произошло моё крещение женщиной. Со временем я стал успокаивать себя тем, что есть одни и есть другие. Есть “продажные”, и есть “ангелы”. И этих последних я потом ещё долго искал, пока не понял, что есть и просто женщины, нормальные и хорошие.

Шура часто передавал мне от Раи привет, она очень просит прийти ещё раз. Как–то, уже спустя две–три недели, Шура напомнил, что она меня не забыла и просит зайти. И чтобы я приходил к ней “без подарков, за просто так”. Но я так и не смог себя превозмочь. Всё время сверлила мысль, что она продажная женщина, что у неё всё время другие, и они платят за любовь деньги. И появился страх, что может быть она заразила меня скверной болезнью. Сплошь и рядом приходилось слышать от ребят, что “подхватили трипперок”. Но прошло время, болезнь не обнаруживалась и я успокоился. Со временем же понял, что со мной совершился обязательный в жизни человека ритуал “посвящения в мужчину”, и был рад, что я уже не “девочка”.

Прошёл год моей работы забойщиком. Я уже хорошо свыкся с работой, выполнял и порой даже перевыполнял нормы, и жил довольно спокойно. Я пока не понял ещё, почему все так опасливо относились к работе забойщика, а Виктор даже назвал меня дураком.

Как-то в конце смены, я, как обычно, оформлял забой, и вдруг мне показалось, что слишком сильно потекла вода по жестяной крыше над головой. Я остановился, на крышу падали какие-то крупицы угля. В ужасе я ринулся из забоя, упал, а на меня рухнул верхний защитный лист вместе со всей тяжестью обвалившегося на него угля. К счастью, голова оказалась снаружи, но уже до шеи меня накрыл песок со страшно холодной водой.

Потом я узнал, почему меня не раздавило под тяжестью обвальной массы : Жестяная крыша над головой, была из достаточно толстой жести, и она одним концом упала на обвалившуюся стойку, которая и приняла основную тяжесть на себя. Свет, конечно, сразу погас, лампа куда-то упала. Была абсолютная темень. Я оказался полностью в воде. Она была ужасно холодна, и всё время прибывала.

Шли минуты. Где-то гудели по рельсам вагонетки, раздавались человеческие голоса, всё это доходило до меня как в тумане. Но я не мог выдавить из себя ни одного звука. Вода всё больше прибывала, она дошла уже до шеи. Через несколько минут она дойдёт до носа, и я захлебнусь. Ужас охватил меня. Ни рук, ни ног я пошевелить, конечно, не мог. Выбраться из обвалившейся массы не было никакой возможности. Прощаются ли в таких случаях с жизнью, вспоминают ли кого-то из близких? Не знаю. У меня этого ничего не было. Я только считал минуты до моего последнего вздоха. Именно так, я считал : « Раз, два, три… » Не знаю, для чего это я делал. Терял счёт, сбивался и снова считал.

О смерти как-то не думалось. У меня была одна забота, все выше и выше поднимать голову. Хотя это и было уже почти невозможно. Мышцы шеи мне не подчинялись. И всё время я надеялся на что-то, что спасёт меня, надеялся на чудо.

И чудо произошло. Впереди вдруг показался яркий свет, две карбидные лампы шли мне навстречу. И я вспомнил. Это крепильщики! Они быстро подскочили ко мне, увидели, что случилось, всё правильно оценили, и стали осторожно освобождать меня из-под обвала. Не помню, как они меня вытаскивали из под него. Я был уже в каком-то забытьи, мне потом говорили, что я всё время что-то бормотал. Крепильщики сразу же бегом потащили меня к подъёмнику. Там меня подняли на-гора, рядом была амбулатория. С меня сняли всю одежду, «дали» какой-то укол, стали растирать чем-то тело. Я то и дело терял сознание. Потом меня во что-то завернули и куда-то повезли. Это была больница, стационар. Там меня, спасибо хорошим врачам, настолько хорошо вылечили, что я скоро уже мог самостоятельно ходить. Ко мне приходили товарищи по бригаде, приносили, кто кусок хлеба, кто пару кусков сахара. Я был растроган, я был счастлив и бесконечно благодарен им за то, что моя судьба оказалась им не безразличной.

Они мне и рассказали, что со мной произошло. Да, прав был Виктор. Виноват был гнилой лес. Крепления в шахте делали часто из того леса, который откуда-то долго шёл. А до этого этот лес часто где-то долго хранился, под открытым небом, под дождём, снегом, в тумане и в жаре. И он становился пористым, и не выдерживал страшных нагрузок угольных пластов. Мне повезло. Повалились лишь две стойки, то есть очень маленький обвал, но он мог стоить мне жизни.

Мы не только заняты были работой в шахте. У нас было после смены и свободное время. Кроме того был свободным и выходной день. Работа шла в три смены по шесть часов, одна смена была нерабочей, тогда происходил ремонт механизмов. Делала его особая бригада из местных жителей. После каждых шести смен для каждого шахтёра следовал день отдыха. Это мог быть любой день недели. И если ты выполнял норму добычи угля, то без затруднений выдавалась справка, по которой ты мог выйти в город, так называли свой посёлок местные жители, и провести там несколько часов.

Я всё время искал интересные для меня книги, и когда находил, то покупал. Там, на базаре, можно было даже купить документы, как настоящие, так и фальшивые. Кстати, порой открыто.

Как-то, когда я в свой очередной выходной день пришёл на рынок, то увидел молодого парня в старой солдатской форме, который держал в руках какой-то листок. Я спросил, что он продаёт. Оказывается это была справка на выход из зоны госпроверки. Мы разговорились с ним. Он был года на два старше меня. Попал в начале войны в плен, потом Советские войска отбили пленных и всех их поселили в лагеря, где они теперь проходят так называемую «госпроверку». Там их допрашивают. Следователи интересуются, чем пленный занимался на чужбине, в тылу врага. Выспрашивают и о других, чем, мол, занимались те в плену. Так выявляют, кто, и как провёл это время вдали от родины. Выискивали полицейских, доносчиков и всяких других, которые в той или иной форме служили немцам. Он, этот парень со справкой, был в плену, будто бы, весь прошлый год. Днём работал у бауэра, вечером бауэр приводил его в зону. Он уже прошёл госпроверку, он чист. На днях его пошлют в какую-нибудь воинскую часть.

Ну, а что можно делать с этой справкой , хотел я знать. Он расспросил, кто я и что я. Оживился. Уверил меня, что в армии моя специальность самая важная. Там нужно строить дороги, мосты, и везде нужны солдаты стройбата. А сейчас сорок четвёртый год. Сейчас берут всех подряд на фронт. Ты только покажи справку, и тебя сразу же пошлют в какую-нибудь часть.

Его слова были как бальзам на мою душу. Это было просто хорошо. Это именно тот случай, которого я так долго ждал. Но я ещё боялся верить, я ещё колебался. Потом спросил этого парня, как конкретно можно было бы использовать справку. Он рассказал мне следующую историю. Их ребята из тех, что еще не прошли госпроверку, и ещё не получают справку на увольнение в город, порой боятся оставаться в лагере. Боятся быть оклеветанными. Это часто бывает, говорил рассказчик.

Они просят кого-нибудь из тех, которые проверку уже прошли, получить разрешение на выход в город, покупают это разрешение, идут со справкой на вокзал и там ночуют. Ночью милиция делает, как правило, облаву: «Проверка документов». Милиция подходит к спящему: «Ваши документы!» И если они есть, то они подаются. Если же есть только такая справка, то это тоже ничего. Им всё равно, уверял этот бывший пленный, самое главное, чтобы у тебя что-то было на руках. И вот ты подаешь справку и просишь отправить тебя в действующую армию, на фронт. Милиционеры, зная, что солдаты на фронте нужны, отправляют их в военкоматы, а у тех план по набору солдат в армию. Для проформы ещё поговорят с тобой и с удовольствием зачисляют в армию. В военкомате ты рассказываешь легенду владельца справки, и «дело в шляпе», тебя везут на фронт. И если хорошо будешь воевать, то орден тебе обеспечен уже в первом бою.

Этот парень был психолог. Во-первых, я хотел и в самом деле поскорее убежать из этой проклятой шахты. Я уже не надеялся там выжить. Как я со временем выяснил, именно забойщики находятся на шахте в самой большой опасности, и Виктор давно уже понял, что я своим добровольным заявлением засунул голову в петлю. Я тогда при обвале только чудом выжил. Если бы дело произошло в середине смены, когда вагонщики как раз покатили вагонетки к штольне, и они вернулись бы не скоро, в конце смены, то я бы несомненно захлебнулся в ледяной воде. Меня успели спасти только потому, что я уже завершил работу и ждал крепильщиков, чтобы сдать им забой. И они сумели вовремя вытащить меня из под обвала. Все это мгновенно пронеслось в голове. Я ещё спросил парня, что он просит за справку. Он поинтересовался, что я принес с собой. Я показал, на завернутую в газету полбулки хлеба. Он быстро сунул мне справку в руку, выхватил из рук хлеб и исчез. Я стоял и вчитывался в справку. Обратил внимание, что нет фотографии. Вдруг он снова оказался рядом и сказал на ухо:

—Ты не уходи в эти два-три дня. Завтра-послезавтра меня уже не будет в зоне, со мной уйдут и мои документы.

Потом добавил :

—Хорошо выучи справку. Меня зовут Василий Иванович Седов, родился в 1921, русский, родители проживают в Алтайском крае, район…, село… Отца зовут… . Мать … . Есть сестра, зовут… .

Он ещё что-то говорил, сейчас уже не помню. Кажется парень и в самом деле хотел мне помочь. Потом он сказал, что он продает и шинель. Но денег у меня, конечно, нет, а вот обменяться он готов. У меня новая комбатовская телогрейка, она ему пригодится, а мне, мол, больше пригодится старая шинель. Я подумал, действительно, если меня арестуют, как я хотел и надеялся, они сразу по новой телогрейке определят, что я из стройбатовского городка где–то вблизи. Мы поменялись верхней одеждой, я взял в руки шинель, она оказалась неожиданно тяжёлой, и я пошёл назад в лагерь. Мы попрощались за руку, и он опять исчез в толпе, на этот раз навсегда.

Я не очень верил всему, что он говорил. Но я так хотел вырваться отсюда, так хотелось верить, что хватался за соломинку. Я твёрдо решил рискнуть.

Когда подходил к вахте я забеспокоился. А как я пронесу шинель, тем более, что утром я выходил в стройбатовской телогрейке, и кто–нибудь мог это заметить. Но всё обошлось, я сунул в окошечко моё разрешение, солдат в проходной мельком сверил время и отвернулся. Я спокойно прошёл к своему бараку. Когда пробирался к своему место кто–то спросил: «Купил?» Я кивнул: «Да, купил». Так никто на шинель и не обратил особого внимания. А она оказалась мне потом очень нужной. Вместе с материнской кофтой она меня спасала от холода.

Прошли три дня, которые я себе наметил для побега. Сегодня в ночь я решил уйти. Я ещё не забыл, где он находится, этот лаз. Вечером, после работы, я прошёл к тому месту, но обнаружил, что лаз забит толстыми досками. Они были светлее старых досок забора и уже издалека выделялись на общем фоне.

Я боялся , что мой план может сорваться. Выручить меня мог только Шура. Он по-прежнему вёл какую–то торговлю: откуда–то что–то приносил, кому–то продавал, где–то опять что–то покупал, и был всегда «при деньгах», как это тогда называлось. Шура не мог не иметь какого–то другого лаза из–под забора в широкий мир. Он жил в другом бараке, и когда я пришёл, он играл в карты. Я попросил его выйти. Он вышел. Я сказал Шуре, что очень виноват перед Раей, и хочу её проведать. Шура живо спросил :

—А может у неё как–раз клиент?

Я покачал головой. Вытащил из кармана записку, которую перед этим сам написал корявым почерком, и протянул Шуре. В записке он мог прочитать, что она, Рая, ждёт меня к себе «когда будет темно». Шура оживился, похвалил меня, сказал, что она меня не забыла, и повёл меня к забору, но уже в другом углу нашего городка. Там действительно был лаз, даже больший, чем прежний. Он повторил, как и тогда, чтобы я запомнил место с другой стороны, а также напомнил, что лучше приходить на работу во–время. А то, если , не приду на работу, его, Шуру, поставят куда–нибудь работать, где надо «вкалывать». Я всё обещал.

Да, конечно, я догадывался, что если задержат при выходе, то это будет расцениваться как побег, как дезертирство. На этом мы и расстались.

Решено. Я иду сегодня ночью. Мой план был таков. Я выхожу из зоны, иду четыре километра в направление посёлка, там начинается крутой поворот на подъёме железнодорожной линии. Ещё будучи на рынке, я не раз видел, как проходящие поезда замедляют ход, когда начинается в том месте поворот и подъем. И вот я прыгаю на какую-нибудь товарную платформу проходящего железнодорожного поезда, еду шестьдесят километров до большой станции, нахожу вокзал и ложусь на вокзальной скамье в «Зале ожидания» спать. Было, как мне казалось, важно не ехать при дезертирстве на восток, и я выбрал станцию, которая находилась от нашего городка в направлении Москвы.

Настала ночь. Сосед уже спал, спали и все мои товарищи. Спал даже дежурный за столом у входа. Ночью выходили многие в туалет, он был за бараком. Я постарался всё, что беру с собой, растолкать по карманам. Шинель просто накинул. Впечатление должно было быть, будто я иду по нужде. Уже было отошёл, но вспомнил книгу. Вернулся назад, засунул её под ремень. Купленную «Справку-Удостоверение» я спрятал далеко. Как мне казалось, ни один “шмон”(обыск) не нашёл бы её. Бесшумно прошёл к выходу. Дежурный поднял сонные глаза и опять опустил их, он продолжал спать. Вышел во двор и, не оглядываясь, быстро пошёл к тому месту. Луны не было, и меня почти не было видно. Нашёл этот лаз, ещё раз оглянулся. Никого. Снял шинель, стал пролезать вперёд ногами, шинель тянул за собой. Осторожно встал, осмотрелся. Недалеко просматривалась дорога, которая вела в сторону подъема. Там поезда замедляют ход. Я, согнувшись, как это делают все злоумышленники, добрался до дороги, там выпрямился и быстро пошёл к намеченному мною месту.

Был август, ночью в средних широтах уже прохладно, и я шёл быстро. Помню, что почему-то долго дрожал. Лишь когда дошел до железнодорожного поворота и увидел ползущий наверх товарняк, я собрал остатки сил, прыгнул на ступеньки в конце какой-то пустой платформы, забрался в тамбур и успокоился. Дрожь прошла. С горки поезд набрал ход и уже быстро помчался вниз.

Наконец, «моя» станция. Сошёл. Опять оглянулся, никого. Часов у меня не было, но у вокзала светились большие часы. Было около двух часов ночи. Осторожно зашёл в «Зал ожидания». Никого. Кассы закрыты. Всё прямо-таки замечательно. Меня охватила усталость, я прилёг на деревянную скамью, подложил правую руку под голову и моментально заснул.

Оглавление Предыдущая Следующая