Часть вторая. Глава шестая

Опять неожиданность, меня вызывают и сообщают, чтобы снова собирался на этап. Откровенно говоря, я не понимал, почему! Я был на хорошем счету, выполнял нормы, иногда перевыполнял. И вот…

Но как потом понял, всё имело свою логику. У меня был приговор с содержанием в лагерях “строго режима”, а Косая гора была нормальной колонией для преступников с небольшим сроком содержания под стражей. Меня же уже с самой тюрьмы ожидал этап в далекую холодную Сибирь, где находились эти лагеря со строгим режимом. И только потому, что я был крайне истощён и не выдержал бы долгого и тяжёлого этапа, мне и позволили пожить немного в нормальных рабочих условиях. Когда же я пришёл в себя и даже стал перевыполнять нормы, то где–то решили, что я созрел для Сибири, и меня отправили в неё. В общем, наказали за хорошую работу. Но я был в душе рад этой перемене, я хотел отсюда уехать, уехать далеко, чтобы спасти голову от мыслей о Марине.

Опять “воронок”, на это раз переполненный моими товарищами с Косой горы. Я был не один такой, которому дали время, чтобы прийти в себя. Опять вокзал, опять…тут я хотел было сказать “вагон с решётками”, но нет. На этот раз не вагон, а целый состав из товарных вагонов с решётками на окнах, и каждого зека направляют по списку в определённый вагон. Вагон мог быть, во время нечастых остановок, потом отцеплён и отправлен в другое место, где тоже ждали дешёвую рабочую силу. В вагоне были построены двойные нары, похожие на те, которые я знал по жизни в Ясной поляне и на Косой горе. Я успел заскочить на верхние нары недалеко от двери вагона и прямо рядом с зарешёченным окошечком. Здесь был воздух, здесь было прохладно, и я был рад, что хоть ехать буду с комфортом. Комфорт был, но ночью было холодно.

Мы уже сутки находились в вагонах, а поезд всё не двигался с места. Как мы понимали, эшалон набирает “контингент”, как это красиво называлось. Было жарко и душно, было лето. Но как–то к вечеру второго дня наш поезд тронулся. Сначала даже никто не понял, в каком направлении. Но всезнайки из ворья даже не пытались гадать, куда нас везут. Они знали: в Сибирь. Именно там всегда не хватает рабочих рук. Добровольные руки не идут, а вот когда они попадают в паутинку, они уже становятся покорными и привыкают ходить под ружьём, конечно, под ружьём конвоира. И они едут туда, куда их посылает паук, то есть, “диктатура пролетариата.” Но воры не горевали. Они как не работали, так работать и не собирались, где бы это ни было. У них принципы, у них воровская этика. А она диктует и нормы поведения – “Прожить паразитом”. И им это всегда очень хорошо удавалось, при Советах, по крайней мере.

На другой день вечером появилась определённость. На одной из остановок кто–то выглянул в зарешёченное окошечко и по названию станции определил направление нашего движения: “Сибирь”. Уже с первых дней нас стала мучать жажда, не так голод, как постоянная нехватка воды. Иногда ехали по жаре целыми днями и не пили воды. Все просьбы на остановках, кажется, не доходили ло ушей наших конвоиров. Потом, когда привозили где–нибудь к составу на лошадях цистерны, или бочки с водой, тогда все напивались «до одури».

Во время этапа я познакомился с молодым парнем, тоже бывшим студентом. Он лежал наверху на соседних нарах и как–то попросился ко мне на нары, чтобы смотреть на проплывающие мимо пейзажи. Так мы разговорились.

У него, как и у меня, была пятьдесят восьмая статья. Но у него был пункт одиннадцатый – “групповая агитация” , а у меня пункт десятый той же статьи. Я был тоже “агитатор”, но “тихий”, очень «коварный», так как подбирался к душам каждого отдельного человека. Я был, так сказать “индивидуальный” агитатор, а не групповой. Я, как это понималось, нашей самой, самой… юрисдикцией, хитростью заманивал невинного человека в свои сети, приобретал доверие этого агнца, проникал ему в душу и тихо нашептывал вредные и очень вредные мысли.

Симпатии Советского “правосудия” принадлежали несомненно, тем, что с одиннадцатым пунктом. Этот пункт они старались навязать всем, кто попадал в их руки группой. Быстро находили лидера группы, объявляли его антисоветским агитатором, начиналась долгая тюремная процедура приведения к покорности. Эти «лидеры» были, как правило, горячие люди, которых объявляли «пламенными революционными натурами», что льстило их самолюбию. Но их беда заключалась в том, что они на собраниях или каких–либо групповых мероприятиях выкрикивали, по мнению следователей, не те лозунги. Этими лозунгами они потом, якобы, пытались привлечь на свою сторону даже самих следователей. Но они были, конечно, « стойкие » люди и легко не отказывались от своих мировоззрений. Этим они и были симпатичны Советской юриспруденции. «Революционеры» сами шли в расставленные сети. Их якобы пытались привлечь на свою сторону те, кто правил страной и говорил только правильные вещи. Спорили с ними, всё лучше знакомились с позицией этих горячеголовых и пытались их переубедить. Но, увы! Как правило, эти попытки благонамеренных кончались фиаско. И они с сожалением, с большим сожалением, должны были “на время” изолировать этих пламенных от общества. Потом, когда они созреют и будут на десять лет старше, они придут к пониманию ошибочности их прежнего мировоззрения и превратятся в искренних поборников коммунизма (построенного, разумеется, сначала только в отдельно взятой стране). Так они, эти, в глазах коммунистов, “псевдореволюционеры”, получали свои десять лет “строго режима” и отправлялись подальше с глаз, на Соловки, на Таймыр, на Колыму… . Но о них сожалели долго. “Какой это был бы пламенный большевик!”, говорили они, утирая слезы после завершившегося над ним процесса.

Жора, как он назвал себя, был “очкарик”–студент, старше меня на один год. Он тоже, как и я, окончил первый курс, хотя и на год раньше меня. Он учился в горном институте одного из Российских городов. Но так как это было у него ещё до войны, и это был полный нормальный учебный год, а у меня, как я уже упоминал, только программа первого курса, втиснутая в один семестр первого года обучения, его знания геологии были глубже моих.

Для меня оказалось важным и интересным то, что он изучал палеонтологию. И не только изучал, но и очень любил этот предмет. Я ведь начал учиться на геолого–почвенном фвкультете университета, и там тоже должен был быть курс палеонтологии, но позже, на втором или третьем году обучения. Жора мог часами рассказывать историю всяких доисторических животных, определённую по костям кем–то из великих палеонтологов. Когда я как–то робко хотел показать свою учёность и назвал имя “Кювье”, он посмотрел на меня с сожалением и сказал, что это уже пройденный этап.

У Жоры была интересная судьба. Пока мы ехали в неизвестность, он, когда снаружи не было ничего интересного, а смотреть на остальных было скучно, стал мне отрывками рассказывать о себе. Оказывается, его осудили уже второй раз. Впервые он попал по пустяковому поводу, за драку, и осудили за хулиганство на один год заключения в колонии для несовершеннолетних. “Хулиган?”, я удивился. На Жору это никак не было похоже. Я ему и высказал это. Он был человек немногословный, никогда не видел, чтобы он вмешивался в чьи–либо дела, и я никак не мог представить его себе в роли потрошителя черепов. Но он продолжал рассказывать, и я хотел бы вспомнить всю нить его интересного рассказа. Говорил он грамотно, короткими фразами, и не терял, как казалось, нити повествования, когда были даже двухдневные перерывы.

Итак, что же произошло с Жорой, когда он только что окончил свой первый учебный год в горном институте, и шёл домой с зачёткой в кармане? В его жизнь вмешалась судьба.

Тут он повернулся ко мне и спросил, верю ли я в судьбу? Я помялся и не знал, что ему отвечать. А он снова спрашивал меня, пытался ли я её когда–нибудь угадать, обхитрить, обойти? Может быть пробовал бороться с судьбой?

Я, помню, возразил ему. Как бороться с тем, что ещё где–то прячется от тебя, ты его не видишь и даже не подозреваешь, что уже настал какой–то перелом в твоей жизни?

Я не желал его обидеть, и отвечал уклончиво:

—Может, она и есть, эта судьба. Вопрос лишь в том, можно ли её предугадать? А в это я категорически не верю! Пусть даже мне раскладывают свои карты десяток цыганок.

Он молчал. За решётчатым окошечком быстро темнело, а поезд всё выстукивал колесами на стыках рельсов свою бесконечную ритмическую песню. Снаружи шла безбрежная тайга, деревья быстро мелькали мимо нас и смешивались в тёмную ленту. Помолчав, он продолжал:

—А я верю. Может быть, не так в судьбу, как в какую–то предопределённость, которая так или иначе дает о себе знать. И ты понимаешь, когда с тобой произошло что–то необычное, и ты среагировал так, а не как–нибудь иначе. Это не случайно, ты и не мог поступить иначе, это и есть твоя судьба.

Он продолжал:

—Ну что было бы мне не пойти домой в тот день пешком ! Прекрасный солнечный день, лето. Я с занятий почти всегда шёл пешком, было не так далеко до дому. Я уже проходил мимо трамвайной остановки, но всё колебался : идти, или ехать ?

Он помолчал. Потом снова начал говорить.

Вдруг, что–то привлекло его внимание. Как он потом понял, это и была его судьба.

—Вот она, судьба! Случай столкнул меня с ней.

Итак, какая–то непонятная возня. Он подошёл ближе. Люди на остановке смотрят куда–то вверх, откуда–то доносится всхлипывание. Он смотрит в ту сторону, откуда раздается тихий плач. Молоденькая девушка. Небольшого роста, хрупкая, красивая, белокурые волосы распущены, в глазах слёзы. Она протянула, как бы умоляя, вперёд руки, а какой.то отвратительный тип в красной полосатой рубашке молча избивает её. Он был ниже её, приземистый, блестящие иссиня чёрные волосы.

Сперва ему показалось, что это семейная сцена. Но нет, этот тип, скорее всего, насильник. И вдруг этот насильник взял её крепко за руку и стал куда–то тащить.

—Что делает в таких случаях мужчина ?

Тут Жора, помню, как–то печально улыбнулся.

— Настоящий мужчина, которому уже восемнадцать лет ?

Жора подошёл к этому брюнету, постучал по плечу и произнёс, как видел где–то в кино: «Будешь иметь дело со мной!»

Этот насильник повернулся к нему, бешеные почти белые глаза, и, вдруг, со всей силы ударил двумя кулаками в грудь. Жора упал, испуганно взялся за очки. Они были целы. С трудом поднялся, а этот тип уже тащит свою жертву дальше. “Во мне всё поднялось!”, вспоминал он.

Он подбежал к насильнику, повернул к себе и ударил кулаком правой руки в лицо. Тот взревел от неожиданности и боли. Схватился за левый глаз и стал грязно ругаться. Прекрасная незнакомка исчезла. А её мучитель сел на скамью и тихо стонал.

Жора повернулся и уже сделал несколько шагов от остановки, как, вдруг, свисток. Милиционер. Нужно было бы бежать, ещё можно было бы спастись.

—Я бегал достаточно хорошо, и от пожилого милиционера ушёл бы. Но судьба... !

Он мог уйти от своей судьбы, и поступил в то время так, как поступает человек, ещё не набравший достаточно ума и жизненного опыта. Умные, опытные и пожилые называют таких „ещё молодой, ещё дурак.“ А во времена Фонвизина их называли недорослями.

Тут Жора спросил меня, изучали ли мы в школе Фонвизина? Да, конечно. Среднюю школу мы ведь оба окончили лишь с перерывом в один год. Он в 1940, я за несколько дней до войны.

—У меня не было сомнений, — продолжал Жора, — что поступил правильно. Я прав. Это могут подтвердить и ждавшие трамвая люди на остановке. Я защищал от насильника женщину ! И я со спокойной душой вернулся к милиционеру.

А этот тип, насильник, плачущим голосом объясняет милиционеру, как он воспринимает всё случившееся, и всё время показывает на глаз. Рядом была уже и другая женщина, какая–то пожилая, очень толстая тётя в платочке, которая, подходя, к остановке, якобы, всё видела и полностью подтверждает слова этого негодяя.

—Ну, ты сам знаешь, что говорит такой со свистком: «Пройдёмте!» — и мы пошли с милиционером. Женщина–свидетель тоже шла с нами. Пришли в отделение, Там дежурный. Составили протокол. Жора давал свою версию происшедшего, жертва, то есть, этот насильник, давал свои показания. Свидетельница подтверждала показания жертвы: «Да, этот – она показала на Жору – ударил невинного человека.» И она показала на этого типа в красной рубашке.

Как Жора потом понял, она даже не видела всего, что произошло между двумя мужчинами несколько минут назад. Видевшие всё пассажиры уже уехали на подошедшем трамвае, а она только что подошла, не успела на него сесть. И она действительно была страшно возмущена, что этот в очках, «студент», и она показала на Жору, ни с того, ни с сего, вдруг бьёт того. А тот сидит несчастный, прижал платок к подбитому и всё более опухавшему глазу и тихо поскуливает. Той девушки, которой Жора спас честь, а может и жизнь, как это ему тогда показалось, так и нет. Исчезла. Они оба, жертва и свидетельница, расписались в своих показаниях, оставили адреса и ушли, Жору заперли в какую–то каморку с решётками, которую дежурный назвал «КПЗ».

Дома его искали, и когда прошла ночь, а его всё не было, то подумали бог знает что. Телефона дома не было, пришлось родителям ждать утра. Мать сумела увидеть Жору на свидании только на другой день. Она плакала.

Тут Жора помолчал, и задумался. Я не торопил его. Потом он опять продолжал, в его голосе слышалась печаль.

—Как я раскаивался, как проклинал себя ! Проклинал за то, что читал книгу о трёх мушкетёрах, всегда защищавших даму, проклинал прочитанные когда–то рыцарские романы с их благородными героями, которые, кажется, ничем и не занимались, как подвергать себя, во имя дамы смертельным опасностям, и, умирая, шептать её имя. И вот первый раз в жизни я решил последовать поступкам героев, защитить даму, а получилось совсем, совсем другое.

Когда я возразил, что этот печальный случай с ним ведь не может привести к тому, что вообще не нужно защищать женщину от насилия, защищать любого, кто нуждается в твоей помощи. Он отмахнулся, сказал, что речь не об этом, и продолжал.

Шли дни, шли недели. У Жоры: допросы и допросы. Выяснилось : всё, что говорили свидетельница и жертва, правильно. Да, да. Жора обидел честного гражданина, который мирно беседовал со своей женой. Прекрасная незнакомка и в самом деле была его женой. Хорошо, как говорил пострадавший муж, что жена смогла быстро позвать милиционера, и тот арестовал дебошира.

Был суд, все всё подтвердили, и прокурор требовал судить его по “всей строгости Советского закона”, а это значило, что он надеялся переквалифицировать обвинительное заключение на пункт второй этой же статьи: “Злостное хулиганство”.

И спасло его только то, что он был в институте на хорошем счету, никогда ни в чём предосудительном замечен не был, и никогда не имел дел с милицией.

Так он получил приговор в один год колонии.

Я посмотрел на него.

—Но ведь у тебя статья 58, пункт 11! — спросил я.

Он посмотрел на меня и замолчал. Он лёг на спину, было ещё не темно. Но он перестал разговаривать. Перестал разговаривать со мной. И я долго не мог понять, чем я мог его обидеть. Я тоже перестал обращать на него внимание.

Воры не изменили себе и в вагоне. Они и здесь выбрали себе верхние нары в левом дальнем углу. И как я уже упоминал, они целыми днями играли в карты. Они везде, где только могут, где только их оказывается хотя бы двое, играют в карты. Я не могу вспомнить из того времени вора без карт в руках. Играли они обычно сдержанно, не ссорились, особенно, если среди играющих был пахан. Взрывы смеха и буйное веселье наступало тогда, когда проигравшему в карты давали «щелбан».

Никогда не видел вора с книгой, не видел его с лопатой или с другим рабочим инструментом. Редко–редко видел отдельных лиц из этого сословия за шахматной доской. Скорее всего, это то исключение, которое подтверждает правило.

И вот как–то они собрались в кружок у одних из дальних нар. Человека, занимавшего нары, “шуганули” оттуда, устроились на его месте, потом стали что–то пилить. Слышно было лишь, что это какая–то мелкая пилочка, которая с большим трудом проникает в дерево. И внезапно я понял. Мы переглянулись соседом и кивнули друг другу. “Побег!” Их было там четыре человека, и они по очереди беспрерывно пилили. И так уже второй день, потом третий день.

Мне не давала покоя мучительная мысль: почему бы и мне не попробовать? Что я просто смотрю на это? Ведь и я смогу бежать и мне не надо отрабатывать этих пятнадцати лет ! Я всю ночь почти не спал и к утру решился. Подошёл к пахану, спросил, можно ли помочь. Он кивнул, кто–то уступил мне место, и я взял в руки пилочку. Она действительно была небольшой, и была приспособлена, наверное, для распиловки небольших дощечек или фанеры. Но я удивился, что они вчетвером с этой пилочкой успели за три дня распилить уже половину квадрата, в который можно было бы потом протиснуться вниз всем телом. Конечно, бежать через эту дырку на ходу поезда будет опасно. Кто–то сказал, что в конце состава прицепляются “кошки”, как я понял, что–то вроде граблей, которые не дают проскочить беглецу. Но ночью на стоянке бежать вполне реально. И так я стал пятым в этой бригаде пильщиков. Поезда останавливались не так часто. Два раза (или три?), чтобы пройти «оправку» в туалете на какой–нибудь станции. В обеденное время к составу приносили большие молочные бидоны с обедом. Кормили, как правило, не плохо.

Когда поезд при подходе к какой–либо станции замедлял ход, пиление дырки моментально прекращалось, на это место набрасывалась телогрейка, и участники будущего побега сразу вытаскивали карты и делали вид, что углублены в игру. Я выходил со всеми в туалет. Они же продолжали изображать углубленных в игру людей. Их окриком поднимали, и они выходили последними. Дверь за ними сразу же задвигалась. Это стало повторяться на каждой станции. Однажды, кто–то из конвоиров, открывавших на остановке дверь, спросил эту четвёрку, почему они перестали играть наверху, на своём месте ? У них был уже готовый ответ, наверху, мол, сильно дует ветер, а они не хотят простудиться.

Все наши выходы в туалеты были, конечно, под большой охраной. И в самих туалетах было несколько охранников. Уйти, сбежать, в таких условиях было, на мой взгляд, невозможно. Когда поезд трогался, “беглецы” доставали свою пилку, и мы по очереди снова продолжали пилить. К вечеру я, как убитый, ложился на свои нары и сразу засыпал. Так и на этот раз после утомительного дня. Ночью, вдруг, проснулся, состав где–то стоял. Кругом была тишина, наверное ждём встречного, подумалось мне.

И вот я стал думать, и всё больше возникали сомнения. Днём, во время работы, на это не было времени. Но иногда думать все–таки надо. Ну, хорошо. Сбегу. А дальше что? Воры, мои товарищи по пилке лаза, скажут: “До свидания!”, — если вообще что—то скажут, — и исчезнут. Они пойдут по своим хатам, то есть по определённым, только им известным, воровским квартирам. Там их примут, обогреют, справят “ксивы”, то есть документы, дадут денег, возьмут “на дело”, то есть, возьмут с собой, кого–то, или что–то обокрасть, ограбить. А куда деваться мне? «Хаты» нет. А если я появлюсь у себя дома, то там меня уже будут ждать. Может даже маму не дадут встретить. «Нельзя–я–я !»

Но чтобы добраться до дома, нужны деньги. Их нет, украсть их не смогу. Побираться не умею, да и бестолку. В первые послевоенные годы все в стране бедные. Сомнения меня так замучили, что я уже почти не мог спать. На другой день, после оправки, – завтрак, как всегда выдали сухим пайком, –мы опять принялись за пиление. На этот раз нас было уже шестеро, кто–то тоже попросился помочь. Опять настала ночь, опять размышления, которые неизменно оканчивались решением не уходить. Короче говоря, к вечеру следующего дня дырка была готова, и в эту ночь будет побег. Пахан меня не спрашивал, пойду ли я. Да и никто не спрашивал.

И вот глубокой ночью опять остановка. Кругом темно, опять ждём встречного состава. Все мы подошли к дырке. Она была прикрыта телогрейкой. Телогрейку убрали. Один опустился на коленки и просунул голову, несколько минут смотрел. Потом проворно протащил всё тело и скрылся из вагона. Сразу за ним второй, потом третий, последним из четвёрки был пахан. За ним должен был бы быть я. Но я отошёл в сторону. Этот новенький в нашей группе тоже просунул тело, он был крупной кости и произошла задержка. Но потом и он с шумом упал на землю. Послышалась сдавленная ругань, наверное ушибся. Казалось всё обошлось. Весь вагон спал. Не спали лишь несколько человек.

Мимо прошел встречный поезд. И вдруг один, он сидел рядом на нарах, кинулся к этой дырке, просунул тело. Он уже падал на землю, и вдруг тронулся поезд. Сразу же раздался страшный душераздирающийся крик. Раздались свистки, раздались выстрелы, потом автоматные очереди. Поезд остановился. Откуда–то появились яркие прожектора, которые шарили по ночной степи. Послышались крики :

—Стой, стрелять буду !

Потом автоматная очередь и жалобный, какой–то детский крик. Вдали лаяли собаки. Значит их ловят с собаками, подумалось мне. Я сидел ни жив, ни мёртв. И благодарил судьбу за то, что не решился на этот побег.

Поезд всё ещё стоял. Слышались какие–то команды. Потом солдаты остановились около нашего вагона. Послышался шум отодвигаемых дверей. Яркий фонарь, осветил всех нас, перепуганных и жалких. Вдруг кто–то снаружи спросил, из нашего ли вагона совершён побег. Несколько человек ответили в разнобой: «Да!», «Да!». Лампа стала снаружи подавать какие–то сигналы. Через несколько минут прибежали человек десять. Некоторые забрались в вагон и сразу увидели большую дыру. Они её долго рассматривали. Потом кого–то рядом спросили, сколько дней пилили? Я сидел ни жив, ни мёртв. Так как я знал, что в каждом, или почти в каждом тюремном коллективе всегда есть и наседка, то я уже обреченно думал, что вот–вот заберут и меня. Охрана так и не смогла найти выпиленные доски. Их выбросили, когда кончили пилить пол. Кто–то стал высвечивать фонарём каждого из нас и внимательно рассматривать.

Поняли, что волков нет, одни овцы. Все охранники стали выходить из вагона, свет одного сильного прожектора оставили направленным на квадрат в полу. Солдаты стояли внизу у входа, курили. Кто–то пошёл вперед. Потом он вернулся. что–то сказал. Двое солдат вскочили в наш вагон. Снаружи дверь закрылась и поезд тронулся.

Я уже не мог спать, всё ещё стучало сердце, не успокаивалась голова. Я опасался, , что если усну, то кто–то может нашептать охранникам, что и я принимал участие в распиливании пола, причем, сам напросился. А это «соучастие к побегу». Для «соучастника» есть статья и новый срок. А это значит опять тюрьма, приговор и снова этап, но на самый тяжелый рудник. Мы уже знали, что появилось много урановых рудников, особенно в последние послевоенные два года. Уже знали, что на них больше одного–двух лет никто не выживал.

А поезд всё шёл и шёл. Я иногда засыпал, потом просыпался, смотрел на часовых. Но они тоже сидели и дремали. Утром, хорошим солнечным утром, поезд остановился. Потом он стал взад–вперёд маневрировать. Окончательно остановился. Открылась наша дверь. Скомандовали всем выходить. «Вот оно!», подумалось мне. Сейчас начнут всех по одному допрашивать, и кто–то обязательно выдаст меня.

Но допрашивать нас не стали, просто отвели в сторону и стали проверять по списку. Остальные вагоны были заперты. Подошел к концу состава ещё один паровоз. Помню, он был большой, массивный. Спереди стояли большие буквы «ЛАЗАРЬ КАГАНОВИЧ». Многие паровозы ходили тогда под именем этого пережившего всех вождя с двухклассным образованием. Железнодорожники отцепили наш вагон, паровозы растащили состав в разные стороны. Подъехал какой–то маленький маневровый паровозик, прицепил наш вагон и увёз куда–то. Мы часа два стояли под жарким солнцем и ждали. Опять приехал этот паровозик и прикатил другой вагон на то же место, где стоял тот, старый. Там были уже укреплены наши нары, мы их узнали, а также решётки на окнах. Вполне возможно, тоже сняли со старого вагона. Почти одновременно, справа и слева подъехали половинки состава. Нас погрузили в вагон, и поезд тронулся. Так до конца этапа никто и не выдал меня, и я был этому безумно рад.

Блатных у нас больше не было и никто уже не пытался бежать из вагона. Что стало с беглецами, нам так и не сказали. Может быть кто–то и ушёл, была ночь. Но я сомневаюсь. Свет освещал поле далеко в степи, солдат было много. К тому же собаки. Трудно было бы кому–то уйти от них.

Ехали долго, очень долго. Примерно один месяц. И наконец–то этот утомительный и мучительный этап завершился. Город Красноярск. Все вышли из вагонов, построились в колонну и уже через несколько минут оказались перед воротами с надписью (привожу по памяти): КРАСНОЯРСКИЙ ПЕРЕСЫЛЬНЫЙ ПУНКТ и ещё какие–то слова типа: МВД (или КГБ ?), СССР, ГУЛАГ.

Для меня опять что–то новое. Это был целый городок под колючей проволокой. Отдельными блоками стояли большие длинные бараки, в каждом из которых вмещались более ста человек. Сюда прибывали люди изо всех уголков огромной страны, а отсюда, как из резервуара, каждое ведомство черпало столько рабской силы, сколько ему, этому ведомству, было нужно.

Порядок наводили здесь, как и везде, центровые воры (или, может даже, один вор?) со своими телохранителями и своей обслугой. К нашей колонне, которая только что вошла на территорию, стали подходить какие–то люди в формах. Они получали от нашей охраны документы, потом подходили к толпе, выкрикивали номер вагона, просили отойти в сторону. Затем шла сверка со списком. В нашем вагоне, как известно, было не всё благополучно со списочным составом. Человек в форме уже имел на руках и второй список, с беглецами. Он что–то отметил у себя, потом стал выкрикивать имена. А мы должны были называть имя–отчество, год рождения, статью и срок. Дошла очередь и до меня, я отрапортовал и тоже встал в группу нашего вагона. Когда этот «начальник» (так называли сами заключенные во всех подразделениях «гулага» всех служащих в форме внутренних войск, включая рядовых конвоиров) кончил читать наш список, нас привели в барак, там дежурный каждому определил место. Мое место оказалось на нижних нарах, в каком–то далёком тёмном углу. Но это меня мало беспокоило. Книги у меня не было, так что свет мне особенно и не был нужен.

Только что пересылочное радио объявило «Обед!», и все потянулись к большому бараку, стоявшему немного на отшибе. Рядом стоял другой барак с вывеской «КЛУБ». В огромном зале были расставлены столы, и у места для приехавших с каким либо составом стоял номер поезда и номер вагона. Примерно так : 392/12, так

 <...>

в другую группу? В остальных двух трюмах теплохода плыли с нами, оказывается, заключённые женщины.

Вагон сильно качало, за стенами завывал сильный свистящий ветер. Но было не так холодно потому, что мы все стояли плотно прижавшись друг к другу. Меня спасал пуловер. Я про него забывал летом, но вспоминал зимой. Здесь, по моим понятиям, была уже настоящая зима. Мы все поняли, что прибыли в Заполярье, где полгода темно, полгода светло и даже три месяца не заходит солнце. Меня в вагончике уже просветили, что едем в город лагерей и рудников Норильск, расположенный на полуострове Таймыр в зоне вечной мерзлоты, откуда легче уйти «под Шмиттиху», то есть на местное кладбище для заключённых, чем вернуться домой.

Приехали. Большие студебеккеры, оборудованные под транспортировку людей, со скамьями по бокам, с легкой крышей над головой, стояли у вокзала. Нас грузили, и студебеккеры сразу же отъезжали. Снаружи бушевал ветер. В кузове же было относительно тихо. Все молчали. Все поняли, что прибыли на место, которое будет решать, выпустить или не выпустить нас живыми отсюда. Мне стало тревожно на душе. Машина въехала в освещённую зону, и мы выгрузились. И сразу удивились, что вокруг так много электрического света, так много людей. Вдали виднелись бараки, а вокруг ходили и даже смеялись люди, такие же, как мы, зеки. Мы все немного оживились. Раз люди способны смеяться, то как–то жить можно.

Оглавление Предыдущая Следующая