Часть четвертая. Глава третья

Матрац был старый, одеяло старое, старая плоская подушка. Однако, всё было обтянуто свежим постельным бельём. Время было ещё раннее, только что прозвучал сигнал на ужин. Я вышел из барака. В июле круглые сутки не заходит солнце, было по-прежнему тепло, да и солнце стояло так же высоко, как утром, только его уклон был в другую сторону.

Я пошёл в ту сторону, куда шёл густой людской поток. “Все дороги ведут в Рим”. Для нас этим средоточием всего важного была столовая. Кажется, у нас и не было почти никаких других интересов, кроме как удержаться на плаву, выдержать, вытянуть, чтобы вырваться когда–нибудь из этой преисподней.

На раздаче мне не хотели давать еду, ещё не внесли в список. Я продолжал настаивать, и просил самому раздатчику занести меня в список. Я знал, что он имеет на то право. Но он ничего писать не стал, дал мне черпак каши и я отошёл. Всё та же “шрапнель”, – так называли перловую кашу, но её, кажется, больше, да и маргарин заметен.

Зашёл в клуб. Начался какой–то трофейный фильм. Лента часто рвалась, но все терпеливо ждали, когда починят. “Киношник” в лагере большой человек. К нему все относятся с почтением, даже воры. После фильма пошёл домой в свой новый барак. На моих часах было уже десять часов вечера, а над нами, на чистом бледно-голубом небе всё так же светило солнце, всё так же было жарко.

Некоторые мучились летом, и не могли заснуть. Но мне июль нравился лучше всех других месяцев. Это было лето, очень короткое, но яркое и тёплое, порой даже жаркое заполярное лето. В это время расцветала вся природа, и было действительно хорошо и красиво.

Знаю, что завтра рано подниматься, захожу в барак. Многие уже спят и раздаётся громкий храп уставших за день людей. Присел к дежурному. Он поинтересовался

—Новенький?

Я кивнул. Потом я спросил его, правильно ли сделали, что меня поселили в дальний угол. Это значит, что я буду спать напротив пахана? Дежурный удивился:

—Какого пахана?

Теперь удивился, в свою очередь, я.

—Как “какого”? Главного вора барака!

Дежурный рассмеялся.

—У нас нет воров.

—Как “нет воров”? А где же они?

—У нас «сучий» лагерь. Здесь нет воров. Вместо них здесь «суки».

Я смотрел на него с открытым ртом. Я знал, что есть «суки», но это не собачья самка, а предатель. Так воры называли предателей. Я относил к этой категории и наседок всякого рода. Оказывается «сука» – это предатель только для вора, воровской предатель. Это не наседка, не сексот, не стукач, а бывший вор, предавший свой воровской клан, согласившийся не только работать с органами, но и вообще работать, «вкалывать», или «пахать», как в России называется созидательный труд. Другими слова, он, этот бывший вор, обещал прекратить жизнь вора и начать жизнь обычного гражданина. Но это не тот вор, что «завязал», то есть, ещё вне тюрьмы объявил своим дружкам, что воровать больше не будет, а будет, как все, работать. Этих воры отпускали с миром. Не то лагерная «сука . Этот стал ей по слабости, под давлением других «сук».

«Суки» – это, забегая вперед, скажу, одна из отчаянных попыток органов справиться с разгулом послевоенной преступности в стране. Бывшие воры превращались в своём большинстве в «сук». Я узнал, что уже больше половины лаготделений Норильска «принадлежит» «сукам». А сам Норильлаг превращается в «сучий» лагерь. Но… перестали ли они быть ворами, смогут ли отказаться от жизни паразита? Была ли в конечном счете эта борьба с воровским сословием успешной? Всё это вопросы, на которые постараюсь в дальнейшем найти ответ.

Утром я уже выходил с бригадой опять на рудник. Кажется, он был никелевым. Я не совсем уверен, какой из рудников, в какой очередности, возникали в моей Норильской жизни. Их было несколько, и все отличаются друг от друга по способу добычи руды минимально. По крайней мере, с точки зрения неквалифицированного «рудокопа», я большой разницы в них не видел. Но у всех было одно общее «качество» – работа по добыче руды была сопряжена с повышенной опасностью. И когда ты узнавал, что определён на рудник, но настроение сразу падало.

Я уже перестал быть экзальтированным «стахановцем». Это прошло. Я никому не говорил, что я уже несколько раз работал на различных рудниках, что у меня уже есть некоторый рабочий опыт, что работал уже даже с отбойным молотком, что я на руднике уже прилично ориентируюсь. Я стал играть роль пугливого новичка. Выбирал самую незаметную работу. Не обязательно самую лёгкую, но обязательно наиболее безопасную.

На этот раз я даже прикинулся не совсем здоровым и получил работу у бункера, подбирать лопатой скатывавшуюся при ссыпке в вагонетку руду. Руда была тяжёлой, приходилось поднимать её часто руками и скатывать через борт в вагонетку. Когда же одному было не под силу, просил стоявшего рядом с лопатой зека помочь.

Кругом был постоянный шум, грохот. Были взрывы, а перед ними все уходили в безопасные места там же под землёй. Потом вентиляция, потом опять лихорадочная работа. Где–то стучали десятки отбойных молотков. Но я прилип к лопате и, кажется, играл свою роль неумехи вполне правдоподобно. На работе я не разговаривал, да это было и невозможно.

Одно время я заменял заболевшего помощника взрывника из бригады взрывников. Сами взрывники были вольнонаёмные, помощники – из числа заключённых. То, что этот зек не пришёл на работу, взрывник, у которого он служил, узнал только тогда, когда спустился в рудник. Срочно нужен был помощник. Легче всего его можно было найти среди подсобных рабочих. Выбрали меня.

Работа была несложной – таскать за взрывником всё, что он дает тебе в руки , как правило, это были динамитные шашки. Взрывное устройство он из рук не выпускал. Когда в уже просверленные шпуры была заложена взрывчатка, и мы с взрывником уходили в прикрытие, то несколько минут выжидали, не раздастся ли откуда–нибудь голос затерявшегося в месте взрыва человека.

Кто–то кричал в забой:

—Кто остался, отзовись!

А мой взрывник сказал, что некоторые выбирают момент взрыва для самоубийства. Они прячутся за какой–нибудь глыбой угля и ждут взрыва, который накроет их. И если после призывов отозваться, всё было тихо, то взрывник что–то поворачивал и раздавался взрыв. Мы ждали, когда вентиляция развеет взрывной газ, заходили в забой – место взрыва, взрывник проверял, все ли шпуры взорвались, и если всё было благополучно, то мы выходили «нагора», то есть, наверх.

Так длилось примерно неделю. Помощник выздоровел, и меня поставили вагонщиком. Моё место с лопатой уже было занято.

Через какое–то время меня нашли и снова поставили как подмену к взрывнику, но уже к другому. Возможно, мой первый взрывник рекомендовал меня. Я как–то сказал ему, что я студент–геолог, и он успел ещё посоветовать мне стать взрывником.

Но тут я пробыл не более, чем два–три дня. До кого–то дошло, что «политического» поставили к взрывникам, а это было нельзя. Я ведь мог, по идее тех, кто бдит, кто всегда начеку, воспользоваться во зло доверием, заполучить взрывчатку и взорвать весь рудник.

И меня сразу же после очередного взрыва « увели » какие–то люди с белыми лицами и перевели на другой участок. Там спросили, умею ли я работать отбойным молотком. Я, конечно, категорически отрицал это, и получил в руки лопату. Разница в степени опасности была большой, но в пайке эта разница выражалась лишь в каких–то ста граммах хлеба. Я начинал уже почти мыслить так, как когда–то мой «незабвенный друг» и «стукач» Шура Кривоконь. Лишь причины были разные. Шура делал это из–за лени, у меня же была одна забота – выжить, и я поступал соответственно.

У меня полностью исчезла из памяти очередность событий. Особенно тех, что связаны с моей работой. Она была настолько монотонной и изматывающей, что притупляла ум, деградировала его. Ты превращался в какую–то ходулю, которая делает бездумно какие–то то движения лопатой. А можно ли это – Что–то делать бездумно? Можно, если жить в условиях животного. Думы были, но весьма и весьма примитивные. Всё время хотелось есть, всё время хотелось на работе спать, всё время интуитивно угадывать опасность для жизни. Про себя я всегда повторял, что отдавать её каторге не хочу. Я хочу только одного – выжить. Это повторял я себе снова и снова.

Мысли, эпизоды, слова всплывают в моей памяти исподволь, порой без всякого повода, часто ночью. Но иногда внезапно возникает в памяти чье–то лицо. Ты знаешь этого человека, ты его помнишь, ты его должен вспомнить. И он вспоминается. Иногда ярко вспоминаются совсем ничтожные подробности, которые, казалось, были навечно потеряны памятью. Эпизоды вспоминаются часто уже во время работы с текстом. Интересно и странно устроен человеческий мозг !

Оживать я начинал только при выходе на поверхность, после того, как необходимые процедуры: душ, столовая, переодевание, уже были позади. Мои первые шаги были в клуб. Там были порой фильмы, там была библиотека, там могут быть шахматы. Когда я впервые зашёл в помещение клуба, а они все во всех лагерях были одинаковы, то удивился шуму и весёлому смеху присутствующих. Ещё больше удивило меня то, чем они занимались.

Оказывается, за составленными в ряд столами сидели по четверо «доминошники» и шумно били костяшками домино об стол. Потом проигравшие получали свой «щелбан». Я уже упоминал его. Это удар по лбу оттянутыми пальцами одной руки. Он всегда вызывал сильный хохот окружающих, а «пострадавший» сносил своё наказание терпеливо и безропотно. Я стоял и наблюдал за играющими, Из моего прошлого опыта я знал, что в домино играют обычно у себя в бараках. Здесь же зекам разрешали играть в клубе. В шахматы же играли в этом лаготделении мало.

Уже на другой день я сидел за столом и играл с тремя другими в домино. Хотя игра и не так сложна, всё же определённые навыки для неё необходимы. Со временем игра надоедает. Она примитивна и позволяет играть, порой даже успешно, не напрягая голову.

Но основное внимание я обратил на библиотеку. Такого выбора книг, как в этом лаготделении, я никогда не видел! Не только выбор был хорош, но и количество книг. Их было много, на всякие вкусы. И они были классифицированы на стеллажах по жанру, так, как это делается в любой библиотеке «на воле».

Что отличало ещё эту библиотеку, так это то, что здесь некоторым читателям разрешалось заходить к шкафам и самим рыться в книгах. В число этих «некоторых» я попал довольно быстро. Библиотекаря звали Дмитрий (Петрович?). Это был немногословный человек лет тридцати пяти, в больших «роговых» очках. Когда он меня впервые спросил, что я хотел бы прочитать, а я в ответ спросил: «Есть ли Мольер?», он молча открыл мне дверцы к нему в святая святых, провёл в смежную комнатку, а там стояли уже другие книги, в старых хороших шкафах под стеклом. Это была хорошо подобранная и классифицированная классика. По странам, по эпохам. И я смог, наконец, выбирать себе всё, что стояло в этих шкафах, и что мне подходило.

Через несколько дней мы уже играли с библиотекарем у него в «закутке» в шахматы. Он играл лучше меня, но я продолжал учиться этой божественной игре, и иногда даже выигрывал у него. Когда кто–то приходил за книгой, он вскакивал, подавал книгу, заносил в «кондуит» какую–то запись, снова забегал ко мне, быстро делал нужный шахматный ход и снова исчезал. Со временем мы с ним настолько подружились, что могли беседовать уже на самые разные темы, не боясь друг друга. Мы оба уже знали, что наседками, сексотами становились только примитивные, непритязательные натуры. Или те, что вынуждены спасать свою шкуру пактом с дьяволом.

Он был аспирантом–историком в Московском(или Ленингадском?) университете, попал в тюрьму ещё до войны, в 1937 г. , и до сих пор не был осуждён. Это значит, что он сидел без суда уже примерно десять лет. Хотя он и работал на далёком севере как благополучно осуждённый, в местах, куда загоняли лишь особенно опасных преступников. Он до сих пор не знает, когда кончится его каторжная работа, когда его выпустят. Короче говоря, он сидел «по особке», то есть, без суда, до «особого решения» «Особого совещания», по которой «сидели» сотни тысяч уже многие, многие годы.

Излагаю историю с этой «особки» в изложении Дмитрия. Рассказывал он интересно, красочно и с юмором.

Как–то, где–то наверху, кому–то показалось, что Кремль окружают одни враги, сплошные враги. Это было какое–то неопределённое чувство, оно вело к подозрительности, но оно казалось настолько реальным, что побуждало к действию. И тогда те, что в Кремле, предписали одной из юридических форм «правосудия» – Особому совещанию, – было ли оно создано именно в это время, или позже, Дмитрий не знал(не знаю этого до сих пор и я), – выискивать такого рода подозрительных и держать их «до особого» решения сверху, как заключённых. А чтобы они не забивали тюрьмы, их ведь было много, их отправляли в гулаговские лагеря, минуя тюрьму.

Эксперимент оказался удачным, он позволял, никому, ничего не объясняя, хватать любого человека без всякого обвинения, лишь по какому–нибудь незначительному поводу, и держать его в лагере на тяжелейших работах бессрочно. Там эти ни одним судом не осуждённые люди и находились с 1937, года самых (или почти самых) широко организованных репрессий Сталинского периода, без следствия и суда в лагерях заключённых.

Я сам встречал этих несчастных во множестве. Что меня вначале удивляло, среди них было много крестьян, в том числе и колхозников, людей часто неграмотных.

Потом власти, как заметил Дмитрий, «застыдились», решили делать «всё по закону» и стали за такие «преступления» судить по выдуманным обвинениям в «антисоветской агитации» (статья 58) сроком на десять лет. Весьма гуманно. Этим заключённым уже было легче. Они хотя бы приблизительно могли предполагать срок окончания их каторги.

Конкретная же история библиотекаря Дмитрия выглядит с его слов так.

Он был, как я уже упомянул, аспирантом. И это было бы ещё ничего. Но он был историком. А это вынуждало присмотреться к нему повнимательнее, в том числе и к его прошлому, точнее, к прошлому членов его семьи. Стали внимательно прочитывать его пока ещё жиденькие статейки, рыться в библиотечных формулярах и выявлять, что этот аспирант предпочитает читать. И нашли! Этот начинающий историк читал историческую литературу, которая не была напрямую связана с его темой, а порой и совсем не была связана. Так казалось «непросвещённому взгляду». Но комиссия, занимавшаяся исподволь «делом Дмитрия ХУ», не имела права оставлять его безвиновным. Вину нужно было найти, и она была найдена.

Оказывается, он в течение трехлетнего пребывания в аспирантуре прочитал не только исторические изыскания разных авторов, в том числе и зарубежных, по строительству царём Петром нового города на Неве, но и книги, подшивки газет и всевозможнейшие зарубежные статьи по строительству Беломорканала, творение товарища Сталина.

Если про Петроград официально говорили, что он был построен на «костях тысяч» подневольных людей, и им, этим погубленным Петром людям, громко сочувствовали во всех Советских учебниках по истории для младших школьников, то о числе костей, оставленных строителями канала, широкая общественность не знала. Шли неопределённые разговоры о многих и многих сотнях тысяч погибших, некоторые называли миллионы.

Да, конечно, Дмитрия это сопоставление интересовало, и у него уже складывалось своё мнение по этому вопросу. Но комиссия нашла направление научных интересов аспиранта враждебным к новой власти. Ректору университета посоветовали не давать этому историку возможности продолжать работать над диссертацией. Ректор не мог не среагировать на это пожелание–приказ. Дмитрия лишили аспирантского статуса и права преподавать в университете. Потом кто–то передал дело в Особое совещание.

Когда же она, эта высокая юридическая инстанция, обнаружила, что отец аспиранта как бывший «непман» был лишен гражданских прав, то есть, он был «лишенцем» , то ей всё стало ясным. Высокое «Особое совещание» не только прервало карьеру этого аспиранта–историка, но и отправило его туда, откуда ему будет выбраться нескоро. Дмитрий назвал это по–русски: «Куда Макар телят не загонял».

Потом, когда он всё–таки выйдет когда–нибудь к людям, то его ожидает грустная и однообразная жизнь человека, «поражённого в правах». И Дмитрий объяснил мне, как это будет выглядеть в его случае. Для него это будет значить, что он так и не сможет применить свои знания историка, ни как учёный, ни как преподаватель вуза или школы. Он будет обречён работать на непрофессиональных работах, чаще всего как простой рабочий, с лопатой в руках. Даже шофёром он не сможет работать – у него зрение «не то».

Здесь в лагерях Дмитрий долго работал на тяжких работах, заболел, еле выжил, был признан «нетрудоспособным» и оставлен при лагерной библиотеке. Но и здесь он не забыл своё призвание, он и здесь находил возможности для наблюдений. Теперь же его объектом была вся Сталинская система. И он нашёл ей своеобразную классификацию. Он считал, что весь Советский строй – это ничто иное, как торжество мафиозной структуры «в отдельно взятой стране». Он полагал, что Сталин и его сподручные конечно же «переплюнули» Сицилианских мафиози, так как Сталинский клан захватил всю огромную страну, а те тщетно борются за торжество мафии в отдельной горной деревне.

Но у него, Дмитрия, нет горечи относительно Советского «правосудия». Своим недоверием к нему и ко многим миллионам таких, как он, оно, это «правосудие», наказало саму себя. Когда оказалось, что «Отечество в опасности», и срочно нужны были солдаты, то потенциальные солдаты миллионами сидели по тюрьмам и лагерям и никак не подходили на роль защитников.

Вполне возможно, что Особое совещание сохранило ему таким образом жизнь. На фронтах войны его поколение пострадало особенно сильно. Надеялся ли Дмитрий на окончание своего бессрочного заключения? Он не верил в это. Таких, как он, а их, как он считал, миллионы, выпускать нельзя. Они везде будут говорить о совей погубленной жизни без суда, без приговора. А народное терпение не безгранично.

Хотя на какое–то восстание против Сталина, пока «лучшие люди» находятся за колючей проволокой, он тоже не надеялся.

Наступила осень. Какого года ? Не знаю, не помню. Помню лишь, что очень быстро наступили холода, очень быстро подули сильные и всё усиливающиеся ветры. А потом стали падать уже и снежинки. И, вдруг, снова случилось несчастье – пропали все мои нганасанские тёплые вещи: безрукавка, унты, варежки, те самые вещи, которые мне подарила Мария. В панике я метнулся к дежурному, сообщить о пропаже. Он пожал плечами. Он ничего не может. «А « учий пахан?» – спросил я его. Он только улыбнулся.

—Может как–раз сучий пахан и украл твои вещи.

Я настаивал, и просил его что–то сделать, чтобы найти мои вещи. Дежурный лишь равнодушно качал головой.

—Вещи ты уже не найдёшь, успокойся!

Так мне пришлось успокоиться. Конечно, если бы это было в воровском бараке, там бы я их нашёл. Хотя у нас в бараке был довольно авторитетный состав сук, проживал даже «центровой сука» Сорокин, но вот кто–то всё–таки ведь украл мои вещи. А впереди меня ждала зима.

Как я потом понял, я попал в барак, где проживала вся «сучья» элита во главе с «сучьим» атаманом Сорокиным. Он был высокий, стройный человек лет сорока, с тёмными по граждански подстриженными волосами. Одет в обычный европейский костюм. На работу за пределы зоны он не выходил. Когда ему нужно было пройти куда–нибудь в пределах зоны, он накидывал на себя обычную офицерскую дублёнку, без знаков отличия, конечно. Говорили, что он был вором, дослужившимся на фронте до офицера. Попал за какую–то провинность под суд, и здесь начал работу в пользу властей по искоренению воровского сословия. Так он стал «сукой», а со временем самой главной «сукой» лаготделения.

Расскажу случай, поразивший не только меня. Как выяснилось, это был ритуал превращения воров в «суки».

После какого–то фильма я довольно поздно шёл домой, в свой барак. Уже свирепствовала метель, ветер срывал с ног, но было ещё не так холодно, и в телогрейке я ещё добегал до дому. Открыл дверь в барак, и вдруг чуть ли не с порога меня толкнули в спину какие–то верзилы у дверей и резко скомандовали : « Проходи!» Я удивился, сделал шаг в сторону моего места, и, вдруг, увидел в середине барака два нагих до пояса тела, висящих на полотенцах. В сумраке слабого барачного света они отсвечивали синевой, языки были высунуты, глаза выпучены. Они были мёртвы. Мне стало страшно. Я дёрнулся назад. Но эти у дверей молча повернули меня и опять толкнули вперёд. Меня охватил страх, я подумал, что за что–то вешают людей, и я попадаю тоже в это число. Я оглянулся. Все зеки сидели на нарах и, затаив дыхание, смотрели на представление в центре барака. Я быстро юркнул куда–то в сторону и вместе со всеми смотрел на происходящее. И вдруг я услышал тихое :

—Кушай, Миша, кушай!

Жертва, здоровый верзила с рыжим чубчиком, отворачивался. А ему кто–то терпеливо заталкивал в рот что–то похожее на кусок хлеба, кажется, с салом. Руки у него были связаны, на шее было закручено полотенце, и каждый раз, когда он отворачивался, полотенце всё более закручивалось и всё выше поднимало его голову. Он уже дышал с трудом. Всё это происходило рядом с его уже повешенными товарищами. Он старался не смотреть туда, а палачи всё время поворачивали его лицо и вынуждали смотреть на них. Наконец, они затолкали–таки ему в род этот кусок хлеба, отпустили слегка полотенце, и он начал его жевать. Когда он всё проглотил, то полотенце с него сняли, дали выпить кружку воды. У него на лбу был пот, он с трудом дышал. «Свершилось!» Он стал «сукой». Теперь настала его очередь вешать своих бывших товарищей.

Подвели нового человека, как я понял, очередную жертву. Посадили его против Сорокина. Только тут я понял, что всем заправляет наш «центровой сука» Сорокин. Он что–то тихо стал говорить ему. Тот всё ниже опускал голову, всё ниже и ниже. Руки были связаны. Присмотревшись, я увидел дальше в глубине барака, недалеко от моих нар, ещё несколько человек со связанными руками.

Потом этот обречённый посмотрел вокруг и протянул вперёд губы. Ему сунули в рот кусок хлеба с салом и он тоже стал «сукой».

Самое любопытное было то, что хлеб держал в руке и дал «откушать» никто иной, как предыдущая жертва, превратившаяся в «суку», тот самый верзила с чубчиком, которого только что уговорили «откушать».

Из всех оставшихся ещё четырёх человек пришлось повесить еще только одного, последнего. Он был небольшого роста, худенький с пристальным взглядом из–за кустистых бровей.

Предыдущие жертвы, когда их донимали уговорами откушать, молчали, и лишь, когда понимали, что уже наступает смерть, открывали рот и «откушивали». А этот на приглашение Сорокина «откушать» спокойно с усмешкой отвечал :

—Я тебя узнал, сука. Учти Сорокин, тебя верёвка давно ждёт. Мы тебя на куски резать будем, собак кормить будем.

—Я знаю, Серёжа, не только собак, но и кошек. А ты откушай, Серёжа, откушай ! У нас хорошие харчи, понравится.

Серёжу все больше подтягивали кверху. Он ещё успел крикнуть «Падла!» и плюнуть на Сорокина. Тот встал и вышел из–за стола, вытирая лицо платочком. Серёжу дернули кверху, закрутили полотенце и повесили на несущие столбцы нар. Один из тех двоих, что душили Серёжу, был его только что «ссучившийся» «вор в законе», его товарищ.

Потом такие ритуальные процедуры превращения воров в неворов, в „сук“ повторялись часто, но уже в других бараках. Я на них не присутствовал, о них мне рассказывали. Со временем я понял и механизм этого ритуала, понял и роль администрации во всем этом действии.

Делалось это, по моему мнению, примерно так: Сорокина вызывали к коменданту лагеря и говорили, что сегодня приходят этапом несколько воров. Число варьировалось. Как правило не более десяти. Называли время и номер барака. Именитые «суки» заранее захватывали барак и готовились к встрече. Ничего не подозревающие воры входили в сопровождении солдат в барак, солдаты уходили, а на новичков накидывали мешки. Потом их связывали и начинался ритуал посвящения в «суки».

Много ли добились власти с такой формой искоренения преступности ? Мне трудно судить. Ясно лишь то, что любого «суку» ворьё искало «на воле» по всем городам поимённо, и если находили, то без разговоров уничтожали.

Это было время, когда судебные власти по–прежнему не присуждали к расстрелу, а высшей мерой наказания считались двадцать пять лет особого режима. Осень и начинающаяся зима были именно тем временем, когда некоторым из многократных убийц не хотелось идти на работу в пургу и в холод на работу, а предпочитало отсидеть время следствия в теплой тюрьме. В каждом лаготделении привычки ловли своих жертв варьировались, но суть была одна.

Я очень боялся этого времени, и не только я. Я научился уже угадывать потенциальных убийц, и старался как можно быстрее исчезать с их пути. Они, казалось, наслаждались своей чёрной славой. Победно смотрели на тебя, когда ты бегом убегал куда–нибудь в сторону. Они не гнались за тобой. Им ведь всё равно, кто попадёт под руку на их прямом пути на вахту, где они собирались сообщить, что убили человека.

Дорога на рудник не была длинной, но дойти до него стоило больших усилий, и она была сопряжена с опасностью где–то по дороге замерзнуть, или отморозить руки или ноги. На зиму выдали сшитые валенки, ватные штаны и варежки. Ноги я обворачивал ещё и бумагой, если она оказывалась в моём распоряжении. Бумага, простая газетная бумага, очень хорошо сохраняла ноги от холода. На самом руднике было, конечно же, не холодно. Но обратная дорога была такой же, если не более опасной, так как голод и усталость уменьшали силы сопротивления. Как я уже упоминал, конвоиры шли вместе с нами под верёвкой, охватывавшей всю бригаду. Им всегда было важно привести всех на место работы и обратно. Пропавших из–под верёвки, как я уже упоминал, не искали. Это было бесполезно.

И вот однажды в руднике случился обвал. Сверху упал огромный пласт руды, оставшийся наверху и ослабленно державшийся после недавно прошедшего взрыва. Заметить его рыхлость было невозможно. Я в это время толкал вперёд вагонетку с рудой, как вдруг раздалось какое–то «Ух» и сильный ветер с пылью дунул мне в спину. Я в страхе повернулся, а из огромного забоя раздавался какой–то визг, не похожий на человеческий, на очень высоких нотах. И густая пыль, и легкий треск падавших маленьких кусочков руды. Минуты две было тихо. Было лишь слышно, как непрерывно на тех же очень высоких нотах кричит человек. Потом с шумом и матом ко входу в забой прибежало всякое большое и маленькое рудное начальство. Подождало, когда уляжется пыль, и осторожно двинулось вглубь забоя. Я пошёл за ним. Только один человек спасся. Это он визжал от страха и от боли. У него прибило пластом ногу, и он не мог выйти. К счастью, та глыба, что упала на его ногу, была не так велика, и мы все смогли поднять её. Его унесли на поверхность, в больницу. Погибли все, вся бригада. Их было человек двадцать пять. Был бы я здесь с отбойным молотком, я был бы тоже в их числе.

Со всего рудника собрали рабочих с отбойными молотками. Всех поставили измельчать огромные глыбы руды, упавшие сверху и накрывшие рабочих. Работали лихорадочно быстро, и постепенно стали показываться трупы убитых людей. Ни один не остался живым. Потом их стали выносить и укладывать в уже поступившие вниз носилки. Я вышел на–гора вместе с последними рабочими. Наверху молча стояли все работники двух смен. Прибывшая смена так и не спустилась вниз, когда услышала о несчастье на руднике.

Дня два рудник был закрыт, аварийная бригада убирала следы аварии, а потом снова, как ни в чём не бывало, пошла на–гора руда.

Такие случаи происходили на рудниках достаточно часто. И на нашем руднике засыпало иногда по нескольку человек. Но целую бригаду ! Я такого не помнил. И это случилось прямо на моих глазах. Только дикая случайность спасла меня.

Я всё больше стал бояться спуска в рудник, стал лихорадочно думать, как перейти из рудника на работу на поверхность. Спасти меня могли бы только какие–нибудь новые курсы.

И я стал каждый день заходить в клуб и смотреть объявления. Были приглашения и на курсы поваров. Но куда бы я не приходил, первое, что спрашивалось : статья, срок. Как везде, политических не брали.

Когда я в очередной раз зашёл с работы, не помывшись, в клуб, то выяснилось, что как–раз идет набор на курсы медработников. Шла предварительная беседа. О, эта профессия меня давно интересовала, это была моя давняя мечта !

Я постучался, зашёл. Комиссия в белых халатах сидела за составленными столами и весело над чем–то смеялась. Кто–то спросил :

—На курсы? — я кивнул.

Пошли обычные вопросы.

— Нет с вашей статьёй нам не разрешают набирать медицинских работников.

Я помедлил, обвёл всех глазами, – я их почти всех знал, я иногда приходил в амбулаторию, и там царствовал полный молодой врач Отрождённов, – и поплёлся на выход. Вдруг этот Отрождённов спрашивает меня, как меня зовут. Я ответил. Он спросил ;

—Бывший студент? — Я кивнул.

—Геоло ? — Я опять кивнул. Потом он скомандовал :

—Не уходить! Садитесь сюда!

Я осторожно сел на краешек стула. И он стал меня подробно спрашивать: откуда, кто родители, хорошо ли знаю немецкий язык? «Он ведь ваш родной». Я кивнул, но поправился, что родной мне один из немецких диалектов. Потом он поинтересовался, что я читаю. Когда же он узнал, что перечитал в лагерях почти всю классику и стал называть имена, произведения. Он вдруг вскричал:

—Стоп, стоп! — И обратился к комиссии :

—Этого человека принимаем !

Когда кто–то возразил громким шёпотом, что, мол «статья, срок», то он возразил, что он сам пойдёт к начальнику.

Так я попал на восьмимесячные курсы средних медработников. Без преувеличения могу утверждать, что я оказался в элите лагерного населения того времени. Так, по крайне мере, я тогда это чувствовал. Нас было тридцать человек. Все были молодым, и все были не менее, чем со средним образованием. Несколько человек были с немедицинским высшим образованием.

Это было самое интересное для меня время в лагере! Я мог опять учиться, опять впитывать в себя знания. С жадностью я стал познавать азы медицины. Через два–три месяца сестра выслала мне из Томска несколько учебников по медицине, я и их проглотил, как книгу для чтения. Удивительно, но меня не пугали сложные медицинские термины. Тех знаний латинского языка, которые я когда–то усвоил в школе, мне хватило, чтобы вполне прилично овладеть программой.

Занятия на курсах проходили в отдельном здании, в центре Норильска. И оно, включая небольшой дворик, конечно же, было оцеплено, колючей проволокой. Кажется, это никого в городе не смущало. Все жители города так или иначе были связаны с Норильлагом, работали в различных лаготделениях вольнонаёмными : охранниками, надзирателями в тюрьмах, инженерами, геологами–изыскателями.

В этом же здании были размещены и другие по содержанию курсы. Впервые я узнал, что есть даже курсы помощников геолога, курсы сейсмографов, курсы прорабов–строителей и ряд других. Выбор был действительно велик, но далеко не всегда брали тех, кто осужден по статье пятьдесят восемь.

Были на курсах и женщины, но они находились в другой половине здания, и отделены глухой стеной. Двор был отгорожен от женщин высоким забором и несколькими рядами проволоки над ним. Непосредственные контакты были исключены. Чтобы мужчины и женщины не переговаривались во время перемен во дворе здания, смена уроков устраивались в разное время. Но всё это были излишние заботы. Зимой через стену говорить было невозможно. Слышан был только вой ветра, да громыхание какой–нибудь жестянки на улице. В общем, за нравами курсантов наши церберы следили строго.

Была заполярная зима. А это означало не только круглосуточную ночь, но и постоянный ветер, ужасающий холод, от которого было, казалось, некуда скрыться, если ты работал на наружных работах. Но здесь было тепло, ни ветер, ни холод нас не донимали. В аудиториях, в коридорах, в спальных комнатах – везде горел свет. Он мог быть ярким, в аудиториях, например, или приглушенным, как коридорах или в комнатах для сна.

Спальные комнаты находились в том же здании. Были не нары, а металлические кровати со старыми матрацами, хотя и с чистым сменным бельём. Его меняли, как и во всех лаготделениях, один раз в десять дней.

Комнаты были устроены на двадцать пять–тридцать человек. Весь наш класс, как это называлось, то есть поток, начавший только что свои занятия, был на ночь размещён в одном помещении.

Что меня удивило, так это тюремный глазок в двери. Уже в первую ночь я обратил внимание, что кто–то очень часто подходит к глазку и смотрит в него. Было видно, как там поблескивал на несколько секунд свет. Один раз я даже ночью проснулся и увидел у одной кровати надзирателя, он о чём–то тихо говорил с лежавшем на ней курсантом. Но я быстро снова заснул, так ни о чём и не подумав.

Утром, после того, как мы помылись, а брадобреи нас побрили, и мы были уже готовы пойти в столовую, надзиратель приказал всем собраться опять в спальной комнате. Каждый сел на свою уже заправленную кровать. Надзиратель объявил следующее :

Сегодня ночью я обнаружил в вашей группе двух гомосексуалистов, «производивших половой акт» – так я это запомнил. — Они арестованы и будут препровождены обратно в лаготделения. Так будут поступать с каждым, — тут он не выдержал высокопарного стиля и перешёл на всем знакомый тюремный сленг, — „педорастом“.

Группа действительно убавилась на два человека.

Обучение началось уже на следующий день. Все преподаватели были заключёнными. И они представлялись нам, как «профессор», «доктор», «кандидат» …, как «доцент» …мединститута, главврач больницы в городе… . До сих пор уверен, что наши преподаватели были по уровню много выше преподавательского состава любого провинциального медицинского вуза. Тот, что назвал себя главврачом в больнице, был и здесь в Норильске помощником главного врача в центральной больнице города Норильска, где и медицинский состав и больные были только вольными. Наши профессора лечили и консультировали многих именитых людей города. Все наши преподаватели работали в основном в центральной больнице Норильлага (не путать : первая центральная больница была предназначена горожанам, вторая – заключённым). К ним приходили лечиться все вольнонаёмные, которые имели хотя бы какой–то доступ к лагерной системе.

Привычка к чистоте ценилась высоко. Постоянное мытьё рук при любом прикосновении к источникам возможного заражения считалось основополагающим. Нас часто перепроверяли, помыли ли мы руки после туалета. Иногда нас провоцировали. Давали в руки что–то подержать, что вполне вероятно могло быть источником заражения. И если после этого ты не сразу же бежал мыть руки, и обязательно с мылом, то следовало предупреждение. Нет, за это не наказывали, но всё было поставлено так, что мы усвоили эту привычку. Помню, одного из нас не допустили к экзамену по санитарии и гигиене только потому, что он попался на провокации по чистоте. Ему предложили сделать срочно перевязку, пробную, конечно, после того, как он прикоснулся к ручке двери и вместо того, чтобы сначала пойти мыть руки, взялся за бинт.

Приучали к мысли, что везде кругом бактерии, а всё, что попадает через медицинского работника в организм пострадавшего, должно быть асептическим. Научили, как правильно кипятить медицинский инструментарий, и доводить его до состояния стерильности. Научили и как производить перевязку ран. Много времени мы потратили на то, чтобы научиться делать внутривенные вливания и уколы разного рода.

Но основное внимание было посвящено оказанию первой помощи при всякого рода несчастных случаях на подзёмных разработках : на шахте, на руднике, при взрывах, пожарах, при обвалах и проч. Мы научились делать перевязки тела при колотых, режущих и огнестрельных ранах. Достаточно хорошо мы научились делать искусственное дыхание.

Нас готовили на должность медбрата, мужского варианта медсестры. Это средняя медицинская должность, и она предполагала достаточно серьёзную подготовку. В любом случае она была специфической. Из нас готовили не просто медработников, а именно медбратьев на сегодняшний день в тех лаготделениях, из которых прибыли курсанты. Это предполагало и определённый крен в преподавании тех или иных медицинских предметов. Если лаготделение обслуживало, как наше, рудник, то мне больше нужно было усвоить меры по оказанию первой помощи на руднике, если же лаготделение обслуживало строительные объекты, то происходило обучение специфике этого вида несчастных случаев.

У нас не было плакатов и всевозможных медицинских пособий. И демонстрация анатомических объектов и возможных там болезней происходило напрямую с живыми курсантами. Так как это были только курсанты – мужчины, то никаких особенных церемоний не происходило. Так, например, по теме « Анатомия человека » вызывался из аудитории некто атлетического вида, у которого все пропорции тела были природой соблюдены, предлагали раздеться донага, и преподаватель брал указку в руки и показывал ею, где какой орган находится. Мы должны были записать и его латинское обозначение.

Не обходилось и без курьёзов. По теме «Венерические заболевания» преподаватель вдруг объявляет, кто знает, что у него самый большой? Сразу три руки поднялись вверх. Преподаватель не смутился, вызвал всех троих на подест, небольшое возвышение, на котором стоял его стол, и объявил :

—Снять штаны !

Все трое с готовностью спустили свои штанишки и встали перед ним во всей красе. Он приказал им повернуться к публике, то есть, к нам. Последовал вопрос :

—У кого больше?

Все назвали имя счастливца.

Он остался на подесте, остальные стыдливо отправились на своё место. Потом он скомандовал этому на подесте снять всю одежду. Он снял её, и преподаватель стал подробно объяснять анатомическое устройство того органа, который отличает мужчину от женщины. Назвал и механизм попадания венерических микробов во время полового акта.

И так происходила демонстрация всех тех частей тела, которые могли стать местом проникновения в организм микробов или превратиться в очаг болезни.

Через восемь месяцев я окончил эти курсы медработников и сдал все экзамены на «отлично». Этот аттестат остался у меня, и я горжусь им больше, чем всеми дипломами и аттестатами моих последующих лет.

Я вернулся в то лаготделение, которое рекомендовало меня на курсы.

Меня встретили необычно сдержанно. Главврач Андрей Отрождённов прежде, чем подать мне руку и приветствовать в честь возвращения, кратко в приказном тоне сказал :

—Аттестат! — и протянул руку.

Я торопливо вытащил мою медицинскую справку и подал её. Он начал читать её и его лицо просветлело :

—Всё на «пять»! — И только теперь он пожал мне руку.

Все сотрудники больницы подходили ко мне и с улыбкой поздравляли. Теперь я был принят в их среду. Спустя несколько недель главврач оказался на два дня в городе на каком–то семинаре и там встретил руководителя курсов, и я был счастлив узнать, что он не забыл меня и похвалил Отрожденнова за хороший выбор курсанта.

Так начались мои медицинские будни. Меня поставили работать в процедурный кабинет, где я делал в основном внутривенные вливания. Со временем я их стал делать вполне удовлетворительно. . У меня не дрожали руки (главный врач Отрождённов говорил, что это потому, что я ещё «не спился»), и потому я, как правило, находил вену для иглы даже у самых больных и истощённых. Большую беду северных лагерей – авитаминоз – пытались победить с помощью внутривенных вливаний. Для скорбута, одной из самых распространённых форм авитаминоза, служили американские ампулы аскорбиновой кислоты с глюкозой. Конечно, этим болезням можно было бы положить конец, если бы хоть иногда на стол поступали фрукты и овощи. Но за всё моё долгое время заполярного пребывания в лагерях я ни разу не видел яблок, винограда, вишни, сливы, то есть, всего того, что принято обозначать словом «фрукты». А лимоны, самое действенное средство против скорбута, казались нам фруктами из далеких южных стран. Их редко кто и раньше, на «вольняшке», то есть в « вольной жизни », в жизни до тюрьмы, видел. Из овощей была представлена картошка, капуста, морковь – всё это, разумеется, только в варёном виде, в однообразной и опостылевшей баланде. И понятно, что некоторые люди были истощены и авитаминизированы донельзя.

И уж который раз у меня вертелся на языке вопрос, кто и почему доводит людей до такого состояния ? Ведь если Норильскому комбинату так нужны рабочие люди для добычи и переработки так нужной стране руды, то разумнее людей и кормить, или хотя бы держать их в состоянии, которое помогло бы им выдержать отпущенный судом срок и вернуться к семье.

Я как–то поделился с главврачом моими сомнениями во время игры в шахматы. Кстати, в нём я нашёл примерно равного мне шахматного партнёра, который играл так же хорошо, точнее, так же плохо в шахматы, как и я.

Когда я спросил его об этом «кто и почему…», то он перестал играть, внимательно посмотрел на меня, покачал головой и произнёс :

—Не задавай никому таких вопросов.

Собрал шахматы и перестал играть. Я испугался, подумал, что он меня не так понял, может, принял за провокатора. Дня два мне казалось, что он избегает меня. Потом как–то вечером он предложил :

—Сыграем ?

И мы по-прежнему стали каждый вечер играть в шахматы.

На это время приходится и моё знакомство с интереснейшим человеком по кличке «Икарус». Он сам предупредил, что это не его имя, а кличка. Когда мы попросили его назвать своё имя, то он просто сказал, что нам оно не нужно, а прокурор его имя знает хорошо. К какому типу людей его можно было бы отнести? К авантюристам? К искателям приключений? Не знаю. Но, несомненно, к тем, кто бросает судьбе вызов, кто ищет выход из всевозможнейших положений, и, как правило, находит его. Для меня было важно, что это не тип злодея, что он человек добрый и интересный. Я же нашёл его человеком даже весьма любопытным. Потому и рекомендую узнать его поближе. Его легенда прекраснейший сюжет для фильма.

Познакомился с ним не только я, но и всё лаготделение, а наш медицинский барак имел возможность провести с ним два–три вечера и узнать его поближе, так как он ночевал вместе с нами. И мы, польстив его самолюбию, выудили у него его автобиографию, точнее то, что он сам вкладывает в это понятие.

Он был руководителем «Ансамбля песни и пляски Норильлага», который однажды прибыл на гастроли в наше лаготделение. Этот ансамбль был довольно известен и выступал не только в лаготделениях заключённых, но и в клубах военных гарнизонов, а также на эстрадных площадках города в летнее время. Все артисты были заключёнными, некоторые имели даже предельные сроки заключения по пятьдесят восьмой статье. Но они были незаменимыми порой артистами, и их всё–же держали в ансамбле.

Не только танцы и пляски привлекали зрителей, хотя они выполнялись прекрасными профессионалами, но и акробаты, эквилибристы и рассказчики скетчей, анекдотов, притчей, а также клоуны. Этот коллектив был каким–то симбиозом танцевального ансамбля с цирком. Как рассказал их руководитель «Икарус», большинство имели двадцатипятилетний срок «за пособничество врагу». В чём заключалось их «пособничество» ? У некоторых оно происходило, с точки Советского правосудия, да и по представлениям рядовых граждан, и в самом деле.

Некоторые актрисы, например, дружили во время оккупации с немецкими офицерами, другие же актёры обслуживали своими выступлениями во время оккупации их городов рестораны, всяческие Дома отдыха, больницы с немецкими больными. Большинство же из них попало в окружение со всем населением города, и они тогда всем актерским составом продолжали выступать на своих старых подмостках перед публикой, в том числе и перед немецкой.

Руководитель ансамбля «Икарус» был рассказчиком анекдотов, скетчей известных русских авторов, всевозможнейших притчей на бытовую тему. Когда он выходил на сцену, то уже через пять минут покатывались от хохота даже те, кто первый раз его слышал.

Что это действительно так, мы проверили на себе.

Ансамбль гастролировал в каждом из Норильских лаготделений по нескольку дней, так как клуб был недостаточным, чтобы вместить всех желающих, а желающими были все три тысячи человек. Кроме того, многие зеки работали по разным сменам, и никак не могли посетить в вечернее время клуб, и для них устраивались дополнительные дневные выступления. Если учесть, что Норильлаг включал в себя свыше тридцати лаготделений, то понятно, как редко мог этот ансамбль посетить то или иное лаготделение. Достаточно сказать, что я только один раз мог побывать на выступлениях этого талантливого коллектива за все годы мой Норильской лагерной жизни.

Как правило, после выступления всех актёров–мужчин, а их было около тридцати, привозили в один из специальных бараков лаготделения, женщин увозили в женскую зону, и там им тоже предоставляли отдельный барак.

Итак, «За что же ты, Икарус, попал на двадцать пять лет в лагерь?» – спросили мы его в первый вечер. И он начал рассказ, сначала будто нехотя, а потом всё более воодушевляясь.

Родом он из Киева. С детства работал в цирке, там же работали и его родители. Он перепробовал все цирковые профессии, но остановился на профессии клоуна. Ему очень нравилось, когда публика смеялась, и потому он много работал над собой. Много читал. Искал смешные моменты в газетах, в фильмах, на базаре и там , где только было можно. Иногда люди признавались, что ходят не так в цирк, как на клоуна. Но когда он снимал грим, он становился серьёзным и никто в городе не знал, что это тот самый знаменитый клоун. Кроме своих из цирка, конечно.

У них в семье повелось с самого его раннего детства так, что когда отец или мать хотели поговорить друг с другом тайно, они переходили на другой язык. Сын очень скоро научился понимать, о чём говорят родители, и так он узнавал все их тайны. Он не всегда понимал, о чём они говорят, но понимал слова и связь слов. Каково же было их удивление, когда он, повзрослев, признался родителям, что уже давно понимает немецкий язык, на котором они друг с другом говорят. С тех пор все трое стали иногда говорить по–немецки, чтобы развить умение устного общения на нём. « Икарус » был на гастролях со своим цирком, когда, вдруг, началась война, и уже вскоре он оказался с коллективом цирка в небольшом украинском городке, ставшем оккупационной зоной. Немцы позволили цирку продолжать свои представления, и актёры не заставили себя просить дважды. Они уже долго сидели без зарплаты, и было голодно. На цирковые представления приходили и немецкие офицеры с подругами из местного населения, были и немецкие солдаты.

Но как быть клоуну? А без клоуна цирк не похож на цирк. И «Икарус» решил воспользоваться своими детскими и школьными знаниями немецкого языка. Он тщательно подготовился, воспользовался даже помощью одного немецкого солдата, который выправлял его ошибки в произношении. На одном из вечерних представлений цирка выступил и он с клоунадой. Вспомнил свои старые анекдоты и скетчи, но проговаривал их все по–немецки. Говорил он “коряво”, все смеялись, особенно немцы. Он так и не понял, смеялись ли они над анекдотами или над его немецким произношением. Тогда он впервые и выступил под именем «Икарус».

Так прошла зима. Но уже весной его прямо с циркового представления арестовали и, ничего не объясняя, увезли в концентрационный лагерь. В лагере было очень плохо. Но и там он пытался по вечерам устраивать клоунаду и даже фокусы, которым он научился раньше у фокусников. Это развлекало узников. Но и немцы из охраны лагеря тоже смеялись над его представлениями, приносили иногда что–то поесть. По–немецки он говорил к тому времени уже гораздо лучше.

Когда Советские войска освободили этот лагерь, а он был расположен в восточной части Германии, то он не стал ждать, когда его увезут домой, на родину. Он уже знал, что « русские не признают своих пленных», и всех, даже гражданских, проверяют в специальных лагерях. И он сбежал в первые же дни на запад. Он долго шёл в толпе немецких беженцев. Из восточных земель панически бежали почти все. Прошёл слух, будто всех немецких женщин насилуют. Он влился в общий поток и шёл вместе со всеми подальше от наступавшей Красной Армии. По дороге он у одного мёртвого немца в гражданской одежде вытащил из кармана «аусвайс», паспорт. И хотя он не был похож на фотографию, он «аусвайс» всё–таки взял. А фотографию так запачкал, что трудно было разглядеть её.

Подружился по дороге с одной женщиной. Она была родом из славянского района на востоке Германии Лужица, там живут сорбы. Он не знал, что немцы имели и своих славян. И он посоветовал ей не бежать на запад, а вернуться на родину, в места, где её знают. Он уже догадывался, что на западе их ничего хорошего не ожидает. Беженцев было слишком много. Многие погибали от голода уже сейчас. Да и они долго бы не выдержали. Он уверял её, что русские там в Лужице её не тронут, она же ведь сорбка, славянка. Он уговорил её, и они вместе вернулись в её родной дом, где она выросла, где жили её родители. Отец уже умер. Так стали жить вместе с её матерью втроём.

Кончилась война, и постепенно налаживалась жизнь. Они поженились, бракосочетание прошло в церкви. Советские оккупационный власти везде старались наводить свои порядки. « Икарус » вырос при Советской системе и знал эти порядки. Но никто не знал, что он из Советского Союза, даже жена.

Он старался не нарушать законы оккупации. Он дома и всем соседям всегда давал правильные советы относительно поведения при новой власти, и его уважали за это. Все понимали, что он, судя по языку, родом не из их мест. Но он это объяснял тем, что родился в Эльзасе, где жили рядом с французами и немцы.

Городок, где он с женой и тёщей жил, был маленький, мужчин было мало, а те, что были, старались не попадаться новым властям на глаза. Когда он узнавал о случае, когда пришедший с фронта молодой солдат прятался дома в погребе, он шёл в этом дом и убеждал его регистрироваться и не бояться властей, его не тронут. И действительно, рядовых солдат регистрировали и отправляли домой. Его знали в городке почти все. Заметили его и русские власти, и назначили бургомистром города. Он отказывался, он боялся этой должности, боялся широкой огласки. Но спорить было бесполезно, и он въехал в кабинет бургомистра.

Прошло время, он, было, уже освоился, у него родилась дочь, и все были довольны. Но вдруг ночью пришли русские солдаты с офицером и его арестовали. Кто–то донёс на него, что он из России, что он сменил своё имя. Да, при бракосочетании он поменял своё сомнительное имя с ложным паспортом на имя жены. Далее этот кто–то сообщил русским властям, что он был еще до войны немецким шпионом, а во время оккупации – доносчиком. « Икарус » полагал, что сообщил об этом кто–то из своих, из бывшего циркового коллектива, кто доносом на другого выгораживал сам себя.. Так, якобы, он и получил свои двадцать пять лет.

Что здесь правда, что выдумка ? Не берусь судить. Но в каждой выдумке есть и частица правды. Я ему тогда в основном поверил. Говорил он у нас в медицинском бараке два вечера подряд, а потом исчез со своим ансамблем, и я его никогда больше не видел, и ничего о нём не слышал.

Прошла примерно неделя после этого случая с моими вечными вопросами : « Почему… ? » И когда мы в очередной раз сели с Андреем Отрождённым за шахматную доску, он спросил, нашёл ли я ответ на мой вопрос. Вначале я не понял. Но он напомнил, о чём шла речь, и я покачал головой. И он начал рассказывать о себе, как он, когда стал работать простым лагерным врачом, вновь и вновь задавал себе этот вопрос. И тоже не мог найти ответа. Казалось бы, нет никакой логики в такой практике.

И вот со временем он стал главврачом амбулатории и больницы. И его стали узнавать вольнонаёмные и командиры разного ранга. Он лечил их, выезжал по вызову за пределы зоны, хотя он считался тягчайшим преступником и получил по суду двадцать пять лет отсидки. Особенно он подружился с одним капитаном. Он узнал, что в аптеке, подведомственной главврачу, есть и спирт. И он стал часто и очень часто приходить к нему, напиваться и уходить. Когда же Отрождённому нужно было что–то принести с воли, он всегда приносил, причем никогда не просил денег. И вот как–то Отрождённов решился спросить его, почему, мол, держат людей на грани истощения. Этот капитан ответил ему так же, как ответил мне Андрей, не задавать таких вопросов.

Капитан перестал ходить в амбулаторию, спирт оставался невостребованным. И не был достаточно долго. Но тяга к спирту была у него, очевидно, выше благоразумия. Он пришёл скромный и почти виноватый. Когда он получил свою обычную дозу спирта, то он притянул Отрождённого к себе, прошептал :

—Только для тебя. — И ответил на вопрос.

И он поверил капитану и уже не задает себе и другим этого вопроса. Он понял, что за один этот вопрос, могут осудить на очень долгий срок.

Мы начали играть в шахматы, а вся эта история не давала мне покоя, и я играл рассеянно. Она не так испугала меня, как возбудила моё любопытство. В чем же все–таки дело ? Кончив играть, я пристально посмотрел на моего партнёра и тихо спросил, так в чём же дело ? Он придвинулся ко мне и стал говорить.

После войны все глаза были обращены к нашей стране. Все называли её « светоч прогресса », « столп мира », « самое демократическое общество ». И эта слава друга человека, самого гуманного общества страна и её вождь сохранили до сих пор. И вот представь себе, что со всем этим будет, если начнут выпускать на волю всех, кто сел без суда и следствия в 1937

, или всех тех, кого посадили после специфического «следствия» и строгого суда в более поздние годы? А их десятки миллионов! Это не только заграница, но и свои люди будут спрашивать: «За что?»

Мудрый вождь решил, как и положено, весьма мудро : надо оставить всех в лагерях на возможно больший срок. А самый лучший вариант, это если они сами будут умирать в лагерях. От истощения, от авитаминоза… В общем, Сталин применил ту же тактику к заключённым, что и в 1933 году к миллионам умирающих от голода людей на Украине и на Поволжье. Он сохранял сказку о социализме, о лучшем в мире обществе, в которую человечество так охотно верит. Сказки мы все любим, до сих пор. Даже в ту, которую нам когда–то рассказали «Великие вожди» Ленин и Сталин.

Так уничтожались люди в глубокой Сибири более систематически и в большем количестве, чем в Аушвице и во всех Гитлеровских лагерях. По отношению к России, например, это был уже не «холокауст», а геноцид с самыми тяжкими для народа последствиями. Но они, все эти Сталинские жертвы, умирали безымянными. Перед смертью, они для того, что творится вокруг, для этой истерии уничтожения, не придумали какого–либо хлёсткого наименования, как это произошло с погибшими узниками его побеждённого противника. Большой мир не знал о Советском Макрохолокаусте потому, что, во–первых, не хотел знать. Так всем было спокойней. Во–вторых, всё это происходило так далеко от центров цивилизации, а матёрые Кремлёвские преступники оставили так мало следов об этой фабрике уничтожения, что о размерах явления никто не мог высказать хотя бы приблизительного предположения. Отдельные же, пережившие это, – Солженицын, Шаламов, – написали книги. Эти книги разорвались, как бомбы. Их авторы свидетельствуют, они дают показания. Но этих авторов очень и очень мало. Они не смогли оставить много книг об этом. А самое важное – у них нет того, чему привык верить современный мир, у них нет фактического материала, нет письменных документов, нет фото– и киносвидетельств, они не приводят статистических данных. Трудно себе представить, что было бы, если бы Американские фото– и кинокорреспонденты засняли Советских невольников, сразу же после смерти тирана в 1953 году! Если бы они это смогли! Это было бы намного страшнее того, что увидел мир после гибели нацизма в немецких концентрационных лагерях.

То же самое происходит и со мной. Я этой книгой даю показания, готов клятвенно подтвердить их. Но… у меня тоже нет письменных, или каких–либо иных, свидетельств сказанному, кроме, конечно, личных документов, контурно подтверждающих то, что изложено в моём печальном повествовании.

Моя работа в процедурном кабинете продолжалась успешно. Два раза в день ко мне выстраивались большие очереди тех, кому было врачом предписано внутривенное вливание лекарства или витаминных растворов. Утром приходили те, кому не нужно было идти на работу вне лагеря: освобождённые врачом от работы больные, лагерная обслуга. Вечером – те, кто работал за пределами лагеря. У меня было мало инструментов. Иглы и шприцы кипятились на отдельной плите в нескольких емкостях. Иногда приходилось ждать, пока они прокипятятся нужное количество минут. За этим бдительно следил пожилой, хромоногий санитар Бергер. Он был рядовым колхозником на Кавказе, он так же попал “почему–то” (он до сих пор думал, что случилась ошибка) в лагерь по “особке”, то есть по решению “Особого совещания”, но без приговора. В Норильске изувечил ногу и работал в больнице уже “вечно”, с самой молодости. От него, кстати, я услышал и про довоенную практику властей, которая особенно была распространена в немецких населённых пунктах Украины.

В село приезжала “Особая комиссия”, собирала в правление всех взрослых жителей села, затем зачитывала с трибуны список колхозников, которые должны были отойти в сторону. Никто ничего не понимал. Потом “Высокая комиссия” спускалась с трибуны. Раздавалась команда. Всех отобранных окружали солдаты и уводили. Матери и жены плакали, просили оставить детей, ещё не достигших восемнадцати лет. Но никого так и не отпустили. Брали одних мужчин, включая и совсем молодых, семнадцатилетних. Бергер рассказывал, что из их села отобрали 99 человек. Их привезли в большой город. Там посадили в предварительную тюрьму, КПЗ. Через несколько дней всех собрали в большой комнате и прочитали “Решение Особого совещания…” поселить их, до “выяснения, временно” в рабочий лагерь заключённых. Так он прибыл в Норильск ещё до войны. Все, кто не умер, и сейчас ещё ждут возвращения в свою родную деревню. Но “мы строим социализм”, и эти люди могут подождать. Ещё совсем немного, вон впереди уже сверкает огнями локомотив коммунизма!

Мы с главврачом стали большими друзьями, и всё свободное время проводили за шахматами. Однажды Андрей Отрождённов после партии в шахматы рассказал мне свою историю. Она мне показалась весьма интересной.

В то лето 1941 г. он отдыхал в Гатчине (Кажется, он назвал Гатчину). Он только что окончил четвёртый курс Ленинградского медицинского института. И, вдруг, война! Очень скоро немцы оказались под Ленинградом, и он уже не мог попасть обратно к родителям в город. Он два раза пытался в разных местах пробраться в город, но натыкался на немецкие части и быстро возвращался назад. Потом он оказался в плену. Было очень плохо. Вместе с военными были и гражданские лица, были и дети. Дети болели, и он стал помогать матерям советами. К нему потянулись люди со всеми болезнями. Но он ничего не мог делать более того, как давать советы.

Его заметило немецкое командование, вызвали. Спросили, врач ли он. Он подтвердил, добавил, что только через год ему дадут диплом. Офицеры улыбнулись: “Диплом вы получите в немецком университете” и забрали его с собой. Так он попал врачом в солдатскую больницу немецкого вермахта.

И он стал лечить больных и раненых людей. О том, что это были не просто “люди”, а солдаты противника, ему внушили много позже Советские юристы.

Он, как он повторял, никогда не был героической натурой. Он не стремился к воинской или какой–то другой славе. Он просто хотел честно делать свое дело. А его дело, его призвание была медицина. Он готовил себя на должность детского врача. Но служба в немецких госпиталях сделали его специалистом по внутренним болезням, терапевтом. И он стал хорошим врачом.

Язык он усвоил довольно быстро. Через какое–то время присвоили воинский чин и должность главного врача немецкого воинского госпиталя. Во время отпуска он поехал с одним подружившимся с ним офицером в его город Стендаль (запомнил по ассоциации с именем французского автора). И пока он был в отпуске, его женили на одной из родственниц его друга, потерявшей недавно мужа. Война близилась к концу, и он понял, что надо прятаться. Он снял немецкую форму, переоделся в простую одежду русского гастарбайтера, и стал работать на конюшне у своей жены.

Война окончилась, и они оказались в Советской зоне оккупации. Они решили с женой переправиться в западную зону. Попались во время проверки документов. Всё бы ничего, но подвёл его русский акцент. Переводчик понял, что перед ним русский. Строго допросили жену, и она призналась, что да, её муж русский. Её отпустили на запад к родственникам, а им занялись всерьёз.

Он утверждал, что он простой пленный врач и работал у богатых немцев. Но было ясно, что за пленного русского ни одна немка в самый разгар войны не вышла бы. Было понятно, что он не простой врач. Так постепенно докопались и до его истинного лица. За сотрудничество с врагом грозило очень строгое наказание. Но пришёл указ об отмене смертной казни, и ему заменили расстрел на двадцать пять лет подневольных работ.

У него должен был родиться ребёнок, но он так ничего об этом и не знает.

Не берусь судить о жизни Андрея Отрождённого. По Советской схеме патриотического поведения, а патриотическим могло быть только поведение героическое, он поступил неправильно. Как было бы правильно? Он должен был бы заявить завербовавшему его офицеру гордое “нет” предложению о работе врачом в немецком госпитале. Ну, нет, так нет – заявила бы ему немецкая сторона, и отправила бы его обратно в лагерь к умирающим людям. Помочь им он там бы не смог, выжить самому тоже было бы трудно, точнее, невозможно.

И в то же время этот Советский врач усвоил из курса по медицине, что врач обязан лечить человека, вне зависимости от веры, от цвета кожи и прочих причин. Он, как будущий врач, должен давать “Клятву Гиппократа”, что будет служить именно так своему призванию. И так именно, в соответствие с этой клятвой, Андрей и служил медицине. Полагаю, что он вёл себя, как врач, безупречно. Не только он, но и многие, многие другие медицинские работники были именно за то, что лечили больных другой стороны, были сурово наказаны, многие были вынуждены “за сотрудничество с врагом” отдать жизнь под пулями Советских органов “возмездия”.

Главврач заметил мою тягу к знаниям, к медицине. И когда он понял, что тех медицинских учебников, которые смогла прислать сестра, мне явно не хватает, то он стал давать мне читать свои медицинские учебники, по которым он учился когда–то сам. Ему выслали их из дому. Я стал серьёзно готовиться к медицинской профессии. В ней я видел своё будущее, когда–нибудь там, “на воле”.

А через некоторое время произошёл случай, который снова кардинально изменил мою жизнь. В который уже раз?

Оглавление Предыдущая Следующая