Часть четвертая. Глава вторая

Пришло время, и меня, вместе с другими, вызвали на этап в другое лаготделение. Этому я был очень рад. Здесь было уж слишком тоскливо. Кажется, у меня здесь и друзей не было.

Итак, новый дом. Здесь была опять своя атмосфера, свой ритм. Здесь мне почему–то сразу понравилось. Было больше света, а главное, меня не послали на рудник. К тому времени я так похудел от постоянного недоедания, от неимоверно тяжкого труда, что в руднике больше бы не выдержал.

Меня уже было зачислили опять в землекопы, как я вдруг, прочитал объявление, что требуются ученики поваров. Когда я прибежал в клуб, где проходил этот набор, то там уже набежало много любителей поварского искусства. Шёл предварительный отбор. Проходил он молча. Каждый подходил к какому–то бородатому дяде, вольнонаёмному, – в лагере бороды отращивать не разрешали, – и показывал свои руки. Тех, кто был с грязными руками, отсылали обратно. В списках против его имени ставили крестик, он уже не придёт снова сюда, даже помыв руки.

В–общем, я прошел предварительный тест. Почему–то на мою статью 58, п.10 не обратили внимания и пригласили на собеседование. На другой день со мной кто–то кратко поговорил, сказал, что „принят“, и я был зачислен на курсы поваров. Этот день завершился краткой теорией. Два полных дня шло преподавание по поварскому искусству на конкретной базе лагерной кухни, и с почётной должностью „помощник повара“ я был направлен на работу на кухне.

Так я избежал на какое–то время тяжёлых работ, и стал работать помощником повара. Наконец, я мог наесться не только баланды, но и каши, порой с маргарином. Работа была посменной и утомительной. Каждый работник кухни числился в одной их трех чередовавшихся смен, а каждая смена дежурила круглые сутки. Потом двое суток смена была свободна. Пищу надо было готовить примерно на три тысячи человек. Еду на завтрак готовили ночью. Спать, конечно, в рабочую смену никак было нельзя, да и некогда. Приходилось, таким образом, целые сутки работать, не смыкая глаз. Утомительное занятие.

И здесь надо мной, как с новичком, кто–то подшутил. Чтобы понять „шутку“ надо несколько подробнее рассказать о моей работе в качестве помощника повара.

Моя задача была как можно чаще и основательнее мешать с помощью специальных больших мешалок в огромных котлах суп. Так официально называлась наша лагерная “баланда”. Мешалки были из дерева и очень тяжёлые, так как они набухали влагой. Внешне они были похожи на вёсла. Таких котлов было, если не ошибаюсь, пять или шесть. В каждом котле варилось триста литров(?) баланды. Котлы были огромные по диаметру и высокие, выше человеческого роста. Вокруг котла шло деревянное возвышение, на которое нужно было подняться и непрерывно мешать это клокочущее варево. Если ты ленился и мешал суп не так часто, то он снизу пригорал, а это было плохо. Нет, суп не выливался, его понемногу добавляли к сваренному в других котлах супу, и это проходило незаметно, контингент был неприхотлив. Но такого помощника убирали вначале на мытьё посуды, а при случае отправляли назад в свою старую бригаду, на рудник.

Что входило в этот суп, мы помощники, толком не знали. Этим ведали повара со своим заведующим. Мы приходили ко времени ссыпки в котёл круп, картошки, мяса; да, и мяса, и его было довольно много. Его забрасывали большими кусками. И когда мы брали в руки мешалку, чтобы мешать этот суп, то повар всегда обращал внимание на мясо, просил не отходить без нужды от чана, а то всегда найдутся лихачи, готовые украсть его прямо из чана. Его тоже нужно каждый раз помешивать и следить, чтобы оно не оседало на дно и не пригорало.

Каждая смена поварского состава происходила утром, после того, как было роздано то, что мы сварили за ночь.

Хотя суп был сварен, я не мог отходить от котла, пока не вычерпают его до дна. Я нёс ответственность за содержание супа. А произойти могло всякое. Это я понимал. Достаточно было шутнику добавить соли, и весь суп будет испорчен. Да и всякие разные шпионы, террористы, диверсанты… .

Когда всё было готово, приходил старший повар с помощниками, с ними какие–то невольники с чанами на тележке. Всё мясо вытаскивалось и куда–то уносилось Эта процедура называлась «Переработка мяса». Потом, перед открытием раздаточного окна приходили те же люди и ссыпали то, что осталось после «переработки» от мяса, – кости, мышцы – обратно в котлы.

На кухне были и плиты, где в особых, разных по размеру, кастрюлях тоже варили завтраки, обеды и ужины. Но оттуда доносились уже другие запахи. Это были блюда уже для другой публики. Было ли наше общее мясо и в этих кастрюлях, судить не могу. Но то, что мясо из общих котлов уходило «на сторону», это я знаю точно. До начала общей раздачи приходили многочисленные “шестёрки” и получали отдельно полные кастрюли с супом для центрового вора, для паханов и их свиты (хотел сказать: «своры»). Остальным же, истинным «строителям социализма» доставалось то, что после воров оставалось.

Однажды, когда я почти сутки уже отработал и под утро очень устал, я стоял у одного из моих котлов и лениво мешал суп своей мешалкой, подошли повара и стали, как обычно, вылавливать “на переработку" из моего чана мясо. И, вдруг, один из них вскричал:

—Эй, ты! Что ты тут сварил?

И он вытащил черпаком что–то из моего котла.

Второй раздатчик вдруг громко рассмеялся. Сбежались повара. И все смеялись почти до слез. Только я ещё не знал, над чем они смеются. Все смотрели на меня.

Я протиснулся сквозь толпу, а раздатчик показывает мне вместо одного из кусков мяса, который я вместе с другими кусками добросовестно помешивал всю ночь, самый обычный кирзовый сапог. Сонливость как рукой сняло.

Пришёл заведующий, – высокий худощавый человек лет сорока, – ничего не сказал, велел лишь сапог унесли к нему в кабинет. А из моего котла по–прежнему черпали суп, как будто ничего не произошло.

Перед концом смены, после утренней раздачи, этот заведующий столовой вызвал меня к себе. У него был небольшой кабинетик, небольшой канцелярский и очень старый стол, таким же старые три стула и небольшой диванчик.

Он посадил меня против себя. Внимательно посмотрел на меня, спросил, кто я и что я. Потом я поспешно сказал, что я никак не виноват во всей этой истории.

Он заметил, что никто меня и не подозревает. Он говорил с сильным акцентом. Мне показалось, что он из Прибалтики. Потом он спросил, кто мог бы это сделать. У меня было своё мнение на этот счёт. Мне казалось, что это произошло в прошлую смену, точнее, в пересменок, когда я заступал на работу. Но он возразил, что в прошлой смене надёжные люди. Он сказал, что скорее всего этот сапог „обменяли на мясо“ между сменами только что, в это утро. И сделал это кто–то из нашей смены.

Я с заведующим больше никогда не разговаривал, тем более, что он вёл себя со всеми крайне недоступно, я бы сказал, высокомерно. Как–то во время одного ночного дежурства ко мне подошёл один из помощников повара с соседнего чана, тоже дежуривший в ту ночь, и мы разговорились. Так легче было бороться со сном. И он рассказал кратко историю этого заведующего, которая показалась мне интересной. Его жизнь — это тоже частица эпохи.

Он был из Риги, латыш, фамилию я запомнил неточно (Ценциммер?). До аннексии Прибалтийских стран он был владельцем ресторана. Так как он был „буржуем“, то с приходом в Латвию в сороковые годы Советской власти, с ним и ему подобными поступили по–советски: всё отобрали, самого посадили в тюрьму. Вошли немецкие войска, его ещё не успели эвакуировать с тюрьмой на восток, и он был освобождён. Он пошёл в немецкую офицерскую школу для полицейских и стал каким–то полицейским чином. Потом снова вошла Советская власть, он, будто бы долго скрывался, но его нашли, снова арестовали. Но на этот раз ему „грозил расстрел“. Но вышел указ об отмене смертной казни. Ему дали двадцать пять лет лагерей, и он попал в Норильск на рудник. Он там работал недолго. Местное лагерное начальство определило его, как бывшего хозяина ресторана, на лагерную кухню. Там он готовил блюда специально для него, для этого начальства, а также для охраны, для вольнонаёмных лагеря. Он ведал кухней в кухне. Так он и дослужился до должности заведующего всей кухней. Но некоторые блюда он по–прежнему готовит начальству сам.

Так я запомнил историю этого человека в изложении другого.

Как я уже сказал, после суточного дежурства мы, „повара“, двое суток отсыпались. Я это слово беру в кавычки только потому, что среди всей нашей смены был, может быть, только один повар „с воли“, то есть, настоящий повар, остальные были такими же, как я, то есть зеками, оказавшиеся перед комиссией случайно с чистыми руками.

Конечно, двое свободных от дежурства суток не уходили только на сон. Оставалось достаточное время и на другие дела. В этом лаготделении не проходили шахматные турниры, хотя шахматы в клубе были, и иногда они даже были свободными. В таком случае я предлагал сыграть любому, кто оказывался рядом со мной. Чаще всего меня обыгрывали, так как я всё ещё продолжал учиться.

За шахматами я познакомился с человеком, судьба которого показалась мне весьма интересной. Я забыл его имя, забыл полностью. Помню, что это было простое русское имя. В моих воспоминаниях он проходит как „лейтенант–архитектор“. Так я его и буду в дальнейшем называть. История его вкратце такова:

Он только что окончил, архитектурный институт и началась война.

Провоевал всю войну в сапёрных войсках и без всяких курсов дослужился до чина лейтенанта, а большего он и не хотел. Он не собирался оставаться в армии после войны.

Так как я раньше мечтал хотя бы сапёром пойти на фронт и «понюхать пороху», то я его и расспрашивал о подробностях из сапёрной жизни. Он мне сказал только одно: «грязь, грязь и кровь», и больше не стал о сапёрах распространяться.

Кончилась война и его включили в комиссию, которая занималась вывозом из Германии “духовных ценностей”, как это называлось.. Спасали в разбомблённых библиотеках старинные книги, в музеях — картины, планы архитектурных шедевров. Всё это вывозилось потом в Москву.

Как–то он шёл вечером по немецкому городу, где он и несколько членов комиссии в то время проживали, и, вдруг, остановился перед красивым домом. Это не было архитектурным шедевром, это был частный дом. Но он ему так понравился, что вдруг ему захотелось когда–нибудь самому себе построить такой дом, когда вернётся домой.

Он долго рассматривал со всех сторон дом, замечал особенности, и вдруг вышел хозяин. Он приветствовал лейтенанта, который знал к тому времени неплохо немецкий язык, и они разговорились. Когда хозяин дома узнал, что этот русский по призванию архитектор, он обрадовался, пригласил в дом, и признался, что он тоже архитектор. Лейтенант до позднего вечера был в этой семье, познакомился с женой и младшей дочерью. Сын погиб на фронте. Дочери было двадцать пять, она работала в фирме отца до конца войны. Она вела себя вежливо, но насторожённо.

Нужно было прощаться с гостеприимной семьей, он поднялся, а хозяин–архитектор спросил его, может ли он прийти сюда через два дня. Да, он может. И хозяин сказал, что к тому времени сделает ему копию планов и разработок с его дома и проставит нужные обозначения и объяснения.

Так я кажется понял тогда все эти архитектурные тонкости в изложении этого человека. Он продолжал свой рассказ.

Он с нетерпением ждал, когда можно будет снова появиться у этих людей. Не так планы, как дочь захватила его воображение. Она тогда проговорилась, что была замужем, но муж погиб ещё в первые месяцы войны в Польше.

Когда лейтенант–архитектор снова пришёл вечером в этот дом, он понял, что к его приходу готовились. И мать и дочь были одеты в красивые платья.

Он знал, что у людей нечего есть, что почти все голодны, и принес большой рюкзак всякой снеди, всё, что мог достать сам, взять у друзей. Эта немецкая семья очень обрадовалась ему, благодарили за всё, что принёс. К его приходу они смогли только приготовить ячменный кофе и несколько кусочков сахарину. У него с собой была даже бутылка вина. Вечер прошёл очень интересно. Они все наперебой рассказывали о том, что они перенесли в войну, особенно в последние месяцы. Хозяин дома не забыл обещания и передал ему профессионально выполненный план точно такого же дома. Лейтенант был этому человеку очень благодарен.

Так он стал приходить к ним почти каждый вечер. И когда настало время отъезда, он решил на этой немке жениться. Родители были рады, устроили домашний праздник, и его оставили ночевать в доме. Он хотел официальной регистрации брака. Только как это в разрушенном городе сделать? К тому же, он Советский офицер, а она принадлежит к недавнему врагу. Он обратился к командиру. Тот его просто обругал матом, сказал: «Выбрось из головы!» Но он не мог выбросить её из головы. Каждый вечер он был у неё, часто ночевал в доме своих немецких знакомых. Наконец, командир смягчился и доложил ещё кому–то выше его рангом. И так этот вопрос дошёл до генерала. Он посоветовался ещё с кем–то, там дали добро, аргументируя это тем, что, де, «следует налаживать контакты с людьми из бывшей вражеской страны», и генерал приказал какой–то канцелярии исполнить роль загса. В назначенный день пригласили родителей, пригласили командиров и его друзей. Им выдали справку о браке на двух языках, и так они стали мужем и женой.

Его, спустя несколько недель, отправили на родину и он демобилизовался. Так началась его жизнь с молодой женой у его родителей в одном из Российских городов. Она приняла Советское гражданство. Он и она стали работать в одном отделе при Главном архитекторе города. Она легко усваивала русский язык, и все на работе любили её. Они вдвоём зарабатывали вполне прилично и мечтали построить такой же дом, как у её родителей.

Но, … . Как всё же много завистников на свете! Как часто люди желают другим зла, потому что сами на добро не способны! Это «Но» длится у этого архитектора до сих пор, то есть, до того времени, когда мы вели с ним эту беседу.

Сначала арестовали её. Выяснилось, что её муж, первый муж, был военным лётчиком и участвовал в налётах на польские города. Во время одного такого налёта он, будто бы, и погиб. Она, кстати нигде и не скрывала этого. Спустя неделю, арестовали и его. Его долго «мотали» по всяким тюрьмам, «пришивали» то одну, то другую статью. Обвиняли в «низкопоклонстве перед архитектурой Германии». Он, будто, на работе хвалил немецкую архитектуру и неодобрительно отзывался о Советской. А потом его приговорили по пятьдесят восьмой статье, пункт десять и ещё какой–то за «низкопоклонство перед западом». Дали десять лет.

Так он и не знает, что будет с ним дальше. Он никак не может поверить, что ему так и придётся отсиживать все эти долгие десять лет.

Её же, как это сообщили его родители во время свидания перед этапом в Норильск, обменяли на кого–то, кто был у американцев. Этого, будто–бы, добился её отец, и она выехала обратно на родину.

Ещё одна разрушенная жизнь. Сколько их прошло передо мной?

В Заполярье лето проходит так быстро, что его почти не успеваешь заметить. Я уже упоминал, что оно бывает ярким, с многообразной растительностью. Но мы мало получали от этого разнообразия жизни. О том, что оно так красиво, я понял значительно позже, когда смог несколько наиболее тёплых и светлых месяцев пожить уже без конвоя в городе Норильске. А так это время давало о себе знать своим незаходящим солнцем. В июле оно было всё время наверху и лишь медленно делало небольшие подвижки слева направо и наоборот, и так целыми сутками. День не прекращался. Разница между днём и ночью так же была незаметна, как зимой, когда одинаковая тёмная ночь тоже длится круглосуточно.

Но лето мне нравилось, да и не только мне. Летом мы все оживали, и начинали видеть в соседе не только серую тень зека, но и человека, а порой и интересного человека. Таким интересным человеком оказался один из моих соседей по суповым чанам, Матвей Матвеевич. Ему было уже лет шестьдесят, но он был на удивление неугомонным человеком. Кажется, он никогда не сидел. Мне он казался тогда древнейшим стариком, и его подвижность прямо–таки восхищала. Я чаще уставал, чем он.

Как–то в ночную смену он подошёл ко мне с вопросом, который меня уже давно не удивлял :

—Правда–ли, что к началу войны вся Немреспублика была Гитлером завербована в шпионы? Даже женщины и дети? В каждой семье, будто–бы, был передатчик с азбукой Морзе, и каждый, даже дети, подходил к аппарату и сразу передавал в Берлин всё, что вокруг увидел?

Я такую чепуху слышал уже не раз. В неё верили, в этом были убеждены даже люди, осуждённые по «шпионской» статье пятьдесят восемь и, казалось бы, знавшие цену этой статье. Я мог только пожать плечами и молчал. Но он оказался разговорчивым и просил не обижаться. Он спросил меня, по какой статье сижу. Он удивился, что я сижу не по «шпионской статье». Я ведь вырос и жил там, когда началась война, значит должен бы быть шпионом ! Я опять молчал, оправдываться было бесполезно.

Я спросил его, в шутку, конечно, может он шпион? Он с хитринкой посмотрел на меня и признался, что он и в самом деле шпион. Он осуждён по этой статье. Но у него ещё и «пособничество врагу» и «саботаж». Я удивился:

—Так что ж тебя не расстреляли?

Он покачал головой :

—А, считай, меня и расстреляли. Приговор трибунала–тройки уже был, и меня ожидала вышка. Но вышел указ, и мне дали двадцать пять лет. Может выживу.

Потом он начал рассказывать. Смена была достаточно длинной, работа с помешиванием баланды – несложной, и у него хватило времени за несколько смен рассказать мне свою легенду. Она показалась мне интересной, хотя, должен вновь и вновь повторить, что всё, что рассказываю о человеческих судьбах – это самоизложение, это рассказы людей о себе, частица их автобиографии. А она не может не быть субъективной. В таких случаях у каждого наготове и оправдание своему поведению, своему поступку, который другими иногда оценивается, как проступок. И если бы следом за самоизложением прочитать такого рода истории в изложении прокурора, то мы узнали бы совсем, совсем другое. Часто, быть может, и не столь привлекательное.

Но, что хотелось бы подчеркнуть, правы обе стороны, каждый говорит, как правило, правду. Свою правду. Прокурор, основываясь на фактах, излагает свою версию, а подсудимый действовал в своё время, полагаясь на свою, внутреннюю логику. С его точки зрения он и не мог поступить иначе.

Снова напоминаю, что меня не интересовали истории откровенных негодяев, убийц всяческого рода, насильников и воров. Если вначале мне было иногда любопытно жизнеописание какого–нибудь «центрового» вора, и я задавался вопросом, «как он дошёл до жизни такой?», то теперь такие человеческие типы вызывали лишь острую неприязнь. Мысленно я относил их всех к «паразитам». А человечеству и без паразитов не легко живётся. Ни вор, ни убийца, ни насильник не интересны. Это абсолютно бесполезные, исключительно вредные, безликие, недоразвитые и совершенно пустые существа. И когда уже в наши дни приходится сталкиваться с книгами, воспевающими воровское сословие, то приходится этому только удивляться. Как иначе можно понимать такие наименования книг Евгения Сухова, как: «Я – вор в законе», «Воровская корона», «Я –вор», «Русский вор» и т.д.(Из каталога за 2002 г. ) ?

Но вернёмся к Матвею Матвеевичу, к «капиталисту», как я его мысленно окрестил.

До войны он работал простым рабочим на валяльной фабрике в одном из городов на западе страны. Валяли валенки и сдавали их в торговлю. И одновременно он имел подпольную фабрику по прокату валенок. Были у него четверо рабочих, «достал» новейшие валяльные станки, и работа была не тяжёлой, но валенки делали «отличные». Сама «фабрика» помещалась в подвале дома одного из его рабочих. Валенки стоили меньше государственных, и их покупали «нарасхват», то есть, очень быстро. У него были свои продавцы, которые официально работали в государственном магазине, а одновременно продавали «из под прилавка» и его валенки. Он не скупился, платил хорошо всем, с кем имел дело, и так довольно долго вёл успешно своё подпольное дело.

Он был к этому времени уже разведён, жена вышла замуж за другого, детей не было, и он жил один.

Но один он не был. У него всегда где–то была «баба», хотя к себе в дом он никого не приводил. Свой родительский дом был плохой, и он купил себе небольшой домик, но получше. Он не хотел обращать на себя внимания, и носил только старые вещи, подшитые валенки, старую «кургузую» кепочку. В доме, кроме грубой мебели, ничего и не было. Ел он из оловянных чашек. У него была и собака, она жила в доме и ела тоже из оловянной миски.

Тут он улыбнулся, очевидно, от воспоминаний о собаке.

Денег было много, очень много. Куда с ними? И он решил скупать золото и прятать его. Так у него постепенно появилось много золотых вещей, он их одно время закапывал в саду, потом что–то закопал в степи на приметном ему месте. Но золотые вещи всё прибывали, их становилось всё больше, и он уже не знал, куда с ними?

И тогда Матвей Матвеевич решил научиться плавить золото. Нашёл человека, который достал ему тигли и показал, как следует это золото плавить и придавать ему любую форму. Но ему была нужна только одна форма: форма круглых протяжённых брусков диаметром в несколько сантиметров. Дело в том, что он решил золото прятать в середине потолочных балок. Нет, он не снимал несущие балки. Он притаскивал домой новые балки, распиливал их вдоль, в середине выдалбливал ложбины и в них стал прятать бруски с золотом. Балки укреплял между несущими старыми балками. Так какое–то время всё удачно сходило с рук. Он жил спокойно и уже почти не прятался. Стал чаще бывать в ресторанах, покупать дорогие костюмы, купил дорогой велосипед. Хотя, если так разобраться, мог бы купить и самолёт. Копить золото ему нравилось. Он так и не знает сколько килограмм удалось накопить. Я предположил:

—Тонну?

Он покачал головой. Он не знает, сколько у него было. Потом, когда арестовали, взвешивали и золото. Не было тонны.

—А они не всё нашли! — воскликнул он, вдруг. — У меня ещё заначка была, она ещё осталась, до неё не докопались.

Нет, он не пил. Да, стал появляться в ресторанах, но не так часто. Он и не курил. Жил очень «скромненько». Он и сейчас не курит – «вредно!»

—И как тебя поймали с золотом ?

Он опять покачал головой :

—С золотом меня не поймали. У меня пожар был. Я был как–раз на своей основной работе – на государственной валяльной фабрике, там я был подсобным рабочим. Прихожу вечером домой, а там пожарники, кругом милиция и народу, народу… . Смотрю, вместо дома – одни головёшки и что–то ярко блестит. Сразу понял, что это расплавленное от огня золото. И вижу, как какие–то люди в милицейской и в гражданской форме, в черных перчатках собирают это золото щипцами с длинным ручками. Я начал осторожно выбираться назад. Но кто–то меня узнал. И, вдруг, как закричит :

—Вот он! Держи его!

Бежать я не стал. Меня сразу привели в милицию, и пошло–поехало… .

—Трибунал, тогда только что началась война, приговорил меня к высшей мере наказания.

Я удивился.

—А где же твой «шпионаж»?

—А это было потом, после войны. А пока судили за «валютные операции в особо крупных размерах», за «подрыв экономической мощи государства», за «эксплуатацию» четырёх человек. В–общем, нашли за что. Я сидел уже в смертной камере и ждал расстрела. Вдруг, дверь камеры открывается, и в ней появляется какой–то военный в чужой форме, улыбается и что–то «лопочет» на своём языке. А надзиратель… .

Тут он добавил, что все надзиратели во всех тюрьмах оставались во время немецкой оккупации на своей работе, а в камерах сидели уже другие – их «начальники и прокуроры». Кажется, Матвей Матвеевич прокуроров не особенно жаловал.

Так вот, тот надзиратель и объявил ему, что «власть переменилась» и теперь «немцы хозяева». Так он вышел «на волю». Дом у него сгорел, и он пошёл к одному из рабочих, которого тоже выпустили. Но он его не пустил к себе, так как считал, что Матвей Матвеевич «утащил» его в тюрьму, и он получил от «Советов» «десятку».

Он вернулся к немецкому коменданту и сказал, чтобы его снова посадили в тюрьму, у него нет дома, негде ночевать. Это был, будто, тот самый, который «вытащил» его из «смертной одиночки». Тот приказал принести его дело, и потом что–то радостно так стал «лопотать» по своему. Пришли ещё какие–то, русские, спросили, правда ли, что была подпольная валяльная фабрика. «Конечно, правда». Ему приказали организовать на месте старой государственной фабрики с новыми машинами большую валяльную фабрику, чтобы валять валенки для вермахта. Наступала зима. Уже через пару недель фабрика заработала.

Ему дали хороший дом. Он стал хорошо одеваться. У него всегда были «бабы». Пил «хорошие немецкие вина . Все «здоровались с ним за–ручку». Все звали его «господин фабрикант», а некоторые немецкие офицеры звали его «очень почтительно» Матвей Матвеевич. У него среди них были уже и свои клиенты. Он им валял бурки, которые потом сапожники обтягивали кожей.

Но как–то быстро в городе снова власть переменилась. Снова пришли «комиссары» и стали «опять всех судить, да рядить». Ему ещё больше, чем до войны «статей навешали» и опять – «вышка». Но выручил указ, и вот он здесь, «отбарабанивает» свои двадцать пять лет.

Пока я работал на кухне я окончательно понял, как должно было бы и как происходило на самом деле распределение земных благ в такого рода лагерной системе, как наша, гулаговская. Где–то кто–то вычислил количество необходимых нам на жизнь и работу калорий, и соответственно было определено количество продуктов, падающее на каждого заключённого. Учтёны были, как мне думалось, и особенности севера. Именно то, что на холоде человек теряет больше калорий, чем в тепле. Полагалось и мясо, как самый калорийный и необходимый продукт.

Но увы ! Его не видел даже я, один из работников кухни. Оно всегда варилось в чане с супом, я всё время мешал его, следил, чтобы оно снова не исчезло из моей баланды.

Это казалось мне самой главной причиной того, что так легко заболевали и умирали зимой люди, я имею в виду работников, а не паразитов, когда у ослабленного организма холод отнимал остаток сил.

Я знал, что работать на кухни долго не буду. И не потому, что не хотел, а потому что помощников на кухне подолгу не держали, как правило, полгода. Я только одного встретил, который на этой должности пробыл год. Кажется, из него хотели сделать настоящего повара.

А мне оттуда, из кухни, шла прямая дорога на рудник, к потребителям обезмясненной баланды.

Я тогда думал, что всё зло идет из среды самих заключённых, а именно, из среды воровского сословия. Остальные ответственные за распределение продуктов просто бояться вмешиваться в старую привилегию воров, и закрывают глаза. Начальник лагеря и его помощники , конечно же, « ничего об этом не знают ». А они должны это знать.

Но как об этом сообщить им, чтобы они открыли глаза, и освободили нас от паразитов, от всех этих паханов и воров ?

Я всё время помнил, что даже думать на эту тему смертельно опасно. Это касается воровских привилегий, и ради них воры пойдут на всё. Они решатся даже на убийство любого из начальников.

И тут случилось со мной несчастье. Однажды главный повар смены оказал мне честь и поставил работать на «особку», то есть у плиты особой кухни, откуда до меня раньше доходили только умопомрачительные запахи вкусной пищи. Быть может, я бы здесь и дослужился до должности полного повара. Но, увы. Судьба решила по–своему. Я был в новой должности, кажется, не более пяти минут, и старший смены попросил меня снять с плиты кастрюлю кипящего супа и поставить её на другую плиту, где суп содержался бы только в тёплом состоянии. Плита, где кипел этот суп, была почти в человеческий рост. Чтобы взять кастрюлю в руки, я должен был встать на специальную приступочку к плите. Я все делал, как положено, сделал шаг назад с приступки, поскользнулся и весь это кипящий суп выплеснулся мне прямо в лицо. Я упал на затылок и потерял сознание. Пришёл в себя, когда двое поддерживали меня, а третий, как узнал после, старший смены, окунал меня то и дело в бочонок растительного масла, стоявший тут же в углу.

Была больница. Все поздравляли меня с тем, что я не повредил глаз, я их машинально закрыл, и сжёг только веки. Долго лежал забинтованным, потом был в больнице без бинта, и я впервые за много лет увидел себя в зеркале. На меня смотрело розовое гладкое личико, которое резко выделялось на фоне тёмно–бурой сморщенной шеи. Таким розовым я оставался довольно долго, даже, когда уже был выписан на работу.

Но мне уже больше не доверили высокого звания «помощника повара особой кухни». Не оправдал. И я опять устроился у своей «баландо–мешалки».

Я только что проснулся после «отсыпки» и вышел из душного барака. Светило яркое солнце, на безбрежном бледноголубом небе ни облачка. Было жарко и хорошо. Ещё сутки я буду свободен, и у меня было самое умиротворённое настроение.

И, вдруг, опять мысли закрутились вокруг отношений воров и неворов. В который уже раз мне в голову пришёл вопрос, почему мы вместе, почему вместе «волки» и «овцы»? Почему воры находятся в одних лагерях, в одних бараках, в одних бригадах с политическими ?

То, что нас содержали вместе с ворьём в тюрьмах, было ещё полбеды. Конечно, воры всегда старались навязать нам своё превосходство, они старались унизить любого, кто не относится к их клану. Но никто из нас не работал, все получали одинаковую «баланду» и потому наше совместное существование не вырастало в проблему.

Не то в рабочих лагерях. Здесь ворьё вело самое неприкрытое паразитическое существование за счёт тружеников. Так как политических заключённых было намного больше воров, то они навязали безропотным, убитым горем людям с пятьдесят восьмой статьей режим террора. Они не только обкрадывали наш труд, они обкрадывали, как я это окончательно понял на кухне, и наше питание.

Когда я как–то спросил своего следователя в Тульской тюрьме, почему кодекс, по которому меня обвиняют, называется уголовным? Он тупо посмотрел на меня, пожал плечами, помолчал, а потом сказал, наверное, спонтанно: «А вы же все уголовники». Я удивился: «Как уголовники? Я ведь не украл, не убил», а он меня перебил: «У нас в Советском Союзе нет политической оппозиции. У нас нет политических заключённых, а потому вы и есть уголовники.  Тогда я на это как–то не обратил особого внимания. А проблема оказалась глубже. Она была острой, как никогда.

И опять я стал думать об этом паразитическом ворье с какой–то ненавистью. Особенно мучило меня сознание моей беспомощности, я ничего не мог противопоставить этому наглому разворовыванию мяса из котла.

Несколько раз я порывался пройти к начальнику лаготделения и поговорить с ним на эту тему. Неужели с ворами нельзя ничего сделать ? А если их отгородить в самом лагере проволокой ? Или, ещё лучше, если всех воров согнать в один лагерь, и пусть они там «варятся в своём соку».

И всё чаще возникала мысль: Кто, если не я ? Я мысленным взором обводил людей вокруг. Большинство из них были значительно старше меня, у них были семьи, и все вели себя крайне осторожно. Молодых людей, моего возраста, например, было не так много. Они нужны были на фронте, они там и остались. Из тех, кого я знал, никто никогда не повысит голос против установившихся воровских порядков. «Восстания рабов» не будет, это я знал твёрдо. Что делать? «Действительно: кто, если не я ?»

Я кружил по зоне, то подходил к вахте, то снова отходил. Подошёл обед, машинально пообедал. И опять медленно двинулся к вахте. И я решился.

Я направился прямо на вахту. Открыл дверь, там окошечко.

—Что надо ?

—Хочу к начальнику.

—По какому делу ?

—Это я скажу только ему .

—Подождите !

Вахтенный звонит начальнику. Тот спрашивает про статью, срок, имя. Вахтер мне :

—Подождите.

Через полчаса выходит кто–то в форме, называет имя, поворачивается и идёт. Я иду за ним. Он постучал в обитую чем–то дверь. Человек в форме открывает её, пропускает меня вперёд, сам становится у двери. Начальник – капитан внутренних войск – сидит за столом. Я видел его уже. Он производил впечатление серьёзного человека.

—В чем дело?

Я говорю, что хотел бы говорить только с ним одним. Начальник какое–то время смотрит на меня. Ещё раз спрашивает фамилию, имя, чем занимался до войны и ещё что–то. Потом кивнул приведшему меня конвоиру и снова обратился ко мне:

—В чём дело?

И я начал говорить о том, что наблюдаю. Закончил тем, что у воров и так большие привилегии, они не работают, за них работают другие, а тут ещё и проблема с пищей, которая отнимается у тех, кто в ней больше всего нуждается. От хронического недоедания многие люди подолгу болеют, многие умирают. Рассказал я и всё, что наблюдал на кухне с этой “обработкой мяса”. В общем, я высказал ему всё, что обо всём этом думал, что давно уже наболело.

Я видел, что он почти всё записывает и испугался, что он меня не так понял. Я взмолился:

—Гражданин начальник! Я ведь не жаловаться пришёл на отдельных лиц. Я ведь пришёл с другим делом.

Он поднял голову, впервые посмотрел на меня внимательно. Я продолжал:

—Нужно разделить воров и неворов. Нужно отделить паразитов от работников. Иначе делу не поможешь. Я знаю, что меня за эти слова воры могут убить. Но я уже несколько лет наблюдаю этих людей и считаю, что ничего более вредного и постыдного, чем вор быть не может. А если мы накажем поваров из столовой, то ничего не изменится. Все лишь возненавидят меня. А другие повара под угрозой воров будут делать то же.

Он вновь глянул на меня, постучал карандашом по столу, улыбнулся. И я понял, что я опять выступил в роли Дон Кихота. А этот взрослый человек прекрасно понимает, что тут ничего уже не поделаешь, что всё законы “оттуда”, и в таких случаях всегда показывают глазами наверх. То ли на вышестоящих начальников, то ли на бога? Хотя Сталин и бог были в то время суть синонимы.

Я молчал, молчал и капитан. Он молчал долго. Потом спросил, в каких лаготделениях я уже был. Я назвал ему, он это записал. Потом спросил, с кем я ещё делился этими своими мыслями? Я ни с кем на эту тему не заговаривал. Я понимал, что это очень опасная тема. Так я и сказал это капитану. Он задумчиво кивнул. Спросил далее, видел ли кто, как я пришёл сюда, на вахту.

Люди кругом были, но никого из знакомых, я, кажется, не видел. Начальник еще раз кивнул. И ещё вопрос: в каком бараке живу, на каких нарах, наверху, или внизу. Я всё больше недоумевал, зачем ему это? А он продолжал что–то писать. Потом поднялся, я поднялся тоже. Сказал:

—Спасибо за информацию, — и попросил подождать на вахте у дежурного.

Я опять вышел. Сидел примерно час. Потом капитан меня вызвал к себе опять и сказал, что мне в этом лаготделении оставаться нельзя, так как могу поплатиться жизнью. Он этапирует меня в лаготделение в другом конце города. Здесь объявит, что меня этапируют на материк. В моих интересах не говорить никому, что находился в этом лаготделении. И ни с кем не разговаривать вообще на эту тему за все моё лагерное время. Потом кивнул мне, и разговор о спасении человечества был окончен.

Мне принесли все мои пожитки, книгу я оставил на вахте, просил передать библиотекарю. Подъехала грузовая машина. Тот военный, который провожал меня к капитану, сел за руль, меня посадил рядом, и мы поехали в сторону города. Проехали и мимо аптечного склада. Но там я никого не увидел, а мы ехали уже дальше. Так мы проехали весь город и, наконец, машина остановилась перед лагерными воротами. Прошли вахту, там пришлось кого–то ждать, потом этот некто меня забрал и куда–то повёл. Барак №… . Там мне дежурный определил самые дальние верхние нары справа, куда свет от лампочки не будет доходить даже тогда, когда подается самое большое количество электричества, во время прихода рабочих бригад и до отбоя. Окошек у Норильских бараков, как известно, не было. Зимой я буду задыхаться, подумал я. Я положил свои пожитки, и, вдруг, сверкнула мысль: “Меня ведь положили на место ближайшего помощника пахана, а напротив находится, должен находиться, сам пахан. Я всматривался в “паханское” место, но не видел там никаких типичных признаков “царского” присутствия. Ни ковриков, ни иконы, ни побрякушек на специальной тумбочке, ни его самого. Не заметно было и присутствие его шестёрок. Были простые ложа “работяг”, то есть рабочих людей. Было видно, что они уже пришли с работы, но сейчас находятся где–то в другом месте. Я ничего не понимал, и решил спросить об этом попозже.

Так я прибыл в свой новый дом. В который уже?

Оглавление Предыдущая Следующая