Часть третья. Глава четвёртая

Наконец, настал день и час нашего долгожданного путешествия на Аляску. Я вышел на работу, одев всё, что у меня было из вещей, включая и сменное бельё. До Аляски далеко, и придётся долго мотаться по тундре на холоде, а сменное бельё будет нужным. Спрятал далеко во внутренний карман карту. Самое трудное было незаметно пронести через вахту мой мешочек с солью. Её было уже достаточно много. У меня был шпагат. Я привязал солевой мешок к левому боку, под руку. Так мне показалось, что его почти не видно.

Время побега было назначено на дообеденное время. Как и договорились, за полчаса до часа “Х” ко мне зашёл Петр и увёл меня с молчаливого согласия часового в свою бригаду. Я ещё подумал: И тут водка помогла! Его бригада , оказывается, была совсем рядом. Эти двое уже сидели у костра и курили. На нас с Петром и не посмотрели.

Когда настало время, мы один за другим поднялись и пошли по мёрзлым ступенькам котлована наверх. Охраны не было видно. Обычно охранники всегда стояли в больших тулупах по-двое наверху. От страха перехватывало дыхание. Мне казалось, что вдруг какой–нибудь из них развернётся и прошьёт нас из автомата, боялся, что что-то в последнюю минуту сорвётся. А я уже так настроился на Аляску, что готов был на всяческие жертвы, чтобы только вырваться из этого ада. Впереди поднимался Петр. Он был сейчас хорошо освещён пламенем от костра. За ним Васёк, потом шёл я. Замыкал шествие Марат. Мы все были хорошо видны, как снизу, так и сверху. Внизу, конечно же, никто не произнёс ни звука. Наверху по-прежнему никого не было видно. Эти минуты, когда мы поднимались наверх, а мы шли примерно из пятнадцатиметровой глубины, показались мне вечностью. Наконец Петр оказался наверху и моментально исчез в бушующей метели. Потом исчез Васёк, и настала моя пора. Я осторожно посмотрел налево и направо, но никого наверху так и не увидел. Наверху Васёк протянул мне руку, а я протянул другую следовавшему за мной Марату. Ничего не было видно. Казалось, что завязаны глаза. И только рука впереди идущего позволяла идти в определённом направлении. Без этой руки каждого из нас разметал бы по тундре беспощадный ветер. Так мы прошли несколько шагов. Впереди засветилась где-то высоко несколько лампочек. Как сказал Петр – это на доме, который уже почти был готов. Через несколько шагов я, вдруг, наткнулся на оленя, рядом стояли люди. От радости бешено заколотилось сердце. Всё идет по плану! Рядом с санями стояли родственники Петра, его племянник и ещё двое. Все они стояли в северной одежде, а тусклый свет освещал широкие скулы этих людей “Чукчи.”– с удовлетворением подумал я. Я боялся увидеть русские лица пограничников. Петр уже стоял среди своих родственников и что–то кричал одному из них прямо в ухо. Потом он каждого из нас сам отводил по саням, укладывал и покрывал сверху оленьей шкурой. Сначала это был Фиксатый, потом Марат и рядом с ним один из каюров, тот, что должен был отсыпаться, понял я. В первые сани сели мы с Петром. Он должен был вести оленей, а меня он накрыл шкурой. И сразу же олени быстро понеслись. Слышно было, как под мягкой подстилкой поскрипывают полозья саней, как снаружи с каким-то завыванием свистел и шумел ветер, а под оленьей шкурой было тепло и мягко. Глаза были закрыты, и я быстро заснул, убаюканный мерным покачиванием саней. Хроническая усталость и постоянное недосыпание оказали своё действие. Я впал в глубокий сон, похожий на обморок.

Сколько проспал, я так и не знаю. Но показалось, что совсем немного. Сани стояли, а снаружи раздавались приглушенные пургой и ветром чьи-то голоса. Вдруг кто-то сорвал с меня мою оленью шкуру, и в глаза ударил резкий свет. Я испугался. Что это? Я осторожно стал приподниматься. Остальные двое саней стояли рядом. И, вдруг, сквозь непогоду донесся уже знакомый мне визгливый поток грязного мата. Это был голос Васька. Я глянул в сторону его саней. Двое каких-то теней деловито и молча связывали его по рукам и ногам. А потом вдруг я услышал придавленный голос Марата:

—Суки позорные! Задавлю, падла! Всех по очереди задавлю!

Потом кому-то:

—Не трожь, лягавый! Я тебя запомнил! Ну, погоди! Ремни из тебя резать буду, мать-перемать.

И дальше следовал отборный многоэтажный мат. Я удивился. Никогда не слышал у Марата такой грязной ругани, даже не подозревал за ним такое. Кажется, он перещеголял своего друга, Васька. Марата тоже связали уже какие-то другие тени, и тоже бросили, как полено, в сани. Шкурой их не накрывали. Над ними бушевал ветер со снегом. Холод был невыносимый. Через несколько минут они замолчали. Я сидел в санях и ждал, что вот подойдут и свяжут и меня с Петром по рукам и ногам, потом также бросят в сани. И также не накроют шубой, и я через несколько минут замерзну, моя ватная одежонка долго не выдержит. Но, казалось, мною никто не интересовался.

Я смотрел направо и налево и нигде не видел моего друга Петра. Неужели с ним что-то случилось? Вдруг из группы людей в северной одежде, их что-то оказалось больше, вышел один и направился прямо ко мне. Я весь съёжился. Но когда он подошёл совсем близко ко мне я увидел улыбающееся лицо Петра. У него был фонарь, и он посветил себе в лицо, чтобы я его узнал. Я смотрел на него во все глаза. “Так вот кто предал нас!” пронеслось у меня в голове. Он подошёл к саням, сел на них и прокричал мне в ухо сквозь ветер:

—Артур! Так нужно было. Я тебе потом объясню, как всё получилось. Но до Аляски мы бы не добрались. Это тысяч двенадцать, а то и пятнадцать километров. Мы бы все погибли, а ты первый.

Я молчал. Потом он добавил:

—Мы находимся у бывшего “Дома оленевода”. Мы проехали примерно два часа. Свет наверху – это и есть тот карбидный фонарь, который поддерживают здесь жители тундры. Это память о тех, кто здесь жил. Потом расскажу тебе эту историю. Это половина пути. Мы сейчас поедем в наш посёлок, а там сдадим их пограничникам.

Я лихорадочно думал.

—А что будет со мной? Получу за побег двадцать пять лет?

—С тобой ничего не будет. Ты не сам убежал, ты был у них заложником, и тебя вели “на мясо”. Не забывай это. Мы все тебя спасли от неминуемой смерти. И береги соль, это твоё самое главное вещественное доказательство.

—А кто эти - я чуть было не сказал “чукчи” - с оружием? Твои родственники?

Он отрицательно покачал головой, сказал ещё, что они специально приехали сюда из посёлка на санях, чтобы брать этих уголовников.

—Вон их сани, — показал он в темноту.

Потом сунул мне какой-то сверток в руки, сказал:

—На, поешь! — накрыл меня оленьей шкурой, гикнул на оленей и сани понеслись вновь.

Я развернул в темноте бумажку с чем-то и начал есть. Это было варёное мясо, и я жадно проглатывал его большими кусками. Только теперь понял, как я голоден. Кажется, ничего лучшего, чем этот кусок оленины, я никогда потом не ел.

Я всё ещё продолжал думать обо всей этой истории, и было жалко Марата. В душе я так и не верил, что Марат брал меня с собой только для того, чтобы съесть. Скорее всего, он надеялся добраться до заграницы и там сойти вместе со мной за политического. Он ведь будет думать, что я всё специально подстроил. Кроме того было досадно, что сорвалось путешествие на Аляску.

Потом я заснул. То и дело просыпался, потом снова засыпал. И каждый раз, когда просыпался, всё чаще стал думать, что Петр, пожалуй, и прав. Только что прошла война, и каждый килограмм продуктов на счету. И потом, Аляска так далеко! Уставших оленей придется на каждом этапе менять на четыре пары свежих. Ведь нужно ещё и провизию с собой везти! И везде нужны будут свежие продукты на четыре человека. И везде эти двое будут притеснять население, а Васёк, к тому же, ещё и требовать баб и водку. И в каждом посёлке будут знать, что какая-то банда под руководством своего же нганасана нападает и притесняет население тундры, убивает и грабит.

Петр за трёх оленей получил пятнадцать лет. Что могло его ожидать в случае, если бы нас поймали? А моя судьба ведь действительно была этими подонками предопределена. И когда сани вновь остановились, я окончательно решил, что Петр принял во всей этой истории единственно правильное решение.

Я сразу же приподнял полог и увидел вокруг наших саней много людей. Все были в северной одежде, все говорили по-русски. Многие смеялись. Я вылез из саней и остановился рядом. Но на меня никто не смотрел. Все смотрели на этих двоих, обмотанных верёвками. Их поддерживали наши каюры, каждого с двух сторон. Их просто несли. И все вокруг смеялись над ними и показывали пальцами. Васёк то и дело срывался:

—Суки позорные, падлы! Што «зенки» (глаза) вытаращили? Чукчи проклятые, гады! Всех удавлю, падла!

Его хорошо было слышно даже сквозь шум ветра. И то, что он говорил, не было просто угрозой. Не дай бог освободиться такому Ваську из пут. Он и в самом деле никого в живых не оставит, всех “удавит”, даже детей. Но его уже никто не боялся, и все в ответ ещё пуще смеялись, дети захлёбывались от восторга. Они ещё не видели русских уголовников, но много слышали о них, об их зверствах.

Потом мы сидели за столом у бывшего директора совхоза Петра и радостно предавались невиданному, по крайней мере для меня, пиршеству. Водки было много, и хотя я до этого уже несколько раз пробовал её, она всё ещё казалась мне противной. Но я старался быть как все. Были копчёная рыба и мясо, была морошка с мороза и прочее.

А меня Петр посадил рядом с Марией. Она знала обо мне кое-что из его писем, а также из моего единственного письма к ней, которое я написал под диктовку Петра. Мария показалась мне очень хрупкой и худой. Она была небольшого роста, светловолосая, с большими глазами. Они мне показались темно-синими. Или это от освещения? Глаза и в самом деле казались печальными, особенно, если она не разговаривала, а сидела задумавшись, что случилось с ней несколько раз, хотя она была за общим столом, и всем было весело.

Она казалась мне еще красивей, чем я предполагал. Я смотрел на неё влюблёнными глазами и молол какую-то чепуху. Она смеялась и кивала головой. Ей было всё интересно обо мне, и долго расспрашивала о довоенном прошлом.

У меня было такое впечатление, будто она никак не хочет поверить в то, что прошлое ушло, ушло окончательно. И у нее уже не будет больше безмятежного детства там, на её родине, на нашей общей родине.

Я уже давно не видел женского лица, она казалась мне существом из другого мира. Она, кажется, понимала, какое впечатление производит на меня, и радовалась этому. Она говорила по-немецки, и я был счастлив общаться с ней на языке матери. Мы понимали друг друга с полуслова. Мы могли говорить о чём угодно, и никто нас вокруг не понимал. Даже Петр.

Но ему было не до нас. Он тоже смотрел влюбленными глазами, но на сына. Мальчику было три-четыре года. Я вглядывался в черты его лица, и мне было интересно, что получается, если… .

А получилось, неожиданно для меня, красиво. Иссиня чёрные волосы и светлые, кажется они были светло-зелеными, глаза. Он был тоже, как все здесь, включая и детей, ниже ростом европейских стандартов, как я их тогда понимал, и более широк в плечах. Лицо было скуластое, но, как мне казалось, менее, чем у других местных детей его возраста. Он бесконечно выскальзывал из рук отца и, смеясь, убегал. Отец ловил его, брал к себе на колени, давал ему что-то со стола. Мальчик съедал это и снова сбегал. Счастливый смех обоих наполнял комнату.

Гости улыбались, глядя на них. Я удивлялся тому, что эти двое так быстро подружились. Казалось, они всегда знали друг друга. Мария познакомила меня также с братом и сестрой. Они сидели рядом с ней и с аппетитом лакомились всем, что было на столе. На меня они обращали мало внимания.

Брат был высоким угловатым парнем. Он был выше Марии, но очень худой. Оказывается, он уже работал, научился водить оленей, и пасёт их с остальными пастухами. Он окончил семь классов, а дальше учиться уже не мог, поблизости не было школы.

Её сестра сидела рядом с Марией, и показалась мне взрослой девушкой. Ей было, наверное, лет четырнадцать.. Очень похожа на Марию. Такие же светлые волосы, Так же открыто и громко смеялась. Она еще ходит в школу. Скоро тоже придется начинать работать. Я начал разговаривать с ними на диалекте, но они были немногословны, и отвечали мне по-русски. Одеты они были уже по нганасански. Я успел ещё спросить их, говорят ли они по нганасански. Оба закивали и сказали по-русски, что дома местные люди говорят по нганасански. А учителя и дети говорят в школе по-русски. И они тоже чаще говорят по–русски. Многие и на улице пользуются русским языком.

Кто–то за столом предложил помянуть семью и всех погибших в “Доме оленевода”. Все выпили и наступила тишина. Потом Петр обратился ко мне и сказал, что он помнит об обещании рассказать мне эту историю с “Домом оленевода”. И он начал рассказывать.

“Дом оленевода” построили специально для того, чтобы на полпути к Норильску было где отдохнуть. Там можно было пообедать и поужинать, можно было и переночевать. Вела этот дом семья из их посёлка. Петр назвал имя. Там был муж, жена и трое детей. Дети были ещё маленькие, в школу не ходили. Там у них всегда кто–то ночевал из жителей тундры. У них в доме был радиопередатчик, по нему они заказывали продукты, делились новостями, сообщали в правление имена прибывших гостей. В совхозе этому вели учёт. Этот дом был на балансе посёлка. Находился он от посёлка в двух часах езды на оленях.

Тут я вспомнил, что Петр, когда мы готовились к побегу, назвал путь в двенадцать часов езды.

Петр продолжал. И, вдруг, когда настало время связаться по радио с “Домом оленевода”, там никто не ответил. Сколько не пытались наладить связь, тот передатчик молчал. И тут все забеспокоились. Все понимали, что что–то случилось. А самым вероятным было то, что на эту семью могли напасть беглые из Норильских лагерей.

Побеги из северных лагерей совершались уголовниками часто. И не все заканчивались так благополучно, как наш. Все помнили случаи, когда беглецы убивали людей, отнимали оружие, насиловали женщин. Нагружали сани продуктами и заставляли каюров ехать дальше. Потом, когда меняли оленей, каюров убивали, захватывали новых”чукчей”, и те должны были под дулом ружей вести их дальше. В начале войны усилили контроль за тундрой, в посёлки и становища провели радиопередатчики и –приёмники, и председатель сельсовета мог в любое время передать любую информацию в любой район округа. Молодым, надежным парням из местных раздали оружие, чтобы они могли, если нужно, защитить свой посёлок. И всё же такие бандитские налёты продолжались.

Петр был тогда уже директором, его только что назначили. Когда он понял, что что–то случилось, то собрал всех молодых мужчин, у каждого было охотничье ружьё. Всех оставшихся мужчин распределили по домам, чтобы они с оружием в руках защищали семьи. Эти бандиты могли приехать на отнятых оленях и сюда, в посёлок. И Петр отправился с молодыми ребятами в тундру, к “Дому оленевода”. Когда приехали на место, то увидели, что их самые худшие опасения оправдались. Весь дом был усеян мёртвыми людьми. Не пощадили и детей.

—Только он спасся, — показал Петр на сидевшего рядом с ним мальчика лет двенадцати. — У того показались слёзы и он выскочил из–за стола. —Ему было шесть лет, и он догадался спрятаться в чулане, где валялась старая изношенная одежда семьи.

Там его Петр и нашёл. Точнее, мальчик сам выбежал, когда услышал голос “дяди Пети”.

Убили ножами всю семью, а кроме того, еще две семейные пары, которые ночевали здесь. Убили несколько курьеров и инкассатора, которые постоянно ездили между посёлком и городом Норильском. Забрали у них деньги. В общем, погибли четырнадцать человек. Винтовки бандиты взяли с собой. Предполагалось, что у них примерно четыре или пять винтовок.

Петр кинулся к передатчику “Дома оленевода”, он знал, что он находится в конторе, там, где была пишущая машинка, бумага, ручки, счёты, всевозможные папки. Но бандиты разбили передатчик. На полу валялись лишь детали. Все сели по саням, Петр забрал ребёнка к себе и они как можно быстрее погнали оленей обратно. В небольшой перерыв успели оленей покормить. Но они шли не так “шибко”, был встречный ветер, и потому доехали до посёлка лишь через три часа. Но дома было всё в порядке, бандиты так и не появлялись. Сначала подумали, что они ещё не успели появиться.

Радист посёлка успел связаться с пограничной заставой, рассказал, что случилось, и там сразу послали пограничников ко всем населённым пунктам Таймыра.

Если представить себе, что это происходило в зимнем Заполярье с постоянным холодом и сильным ветром при нулевой видимости, то понятно, как всё это было трудно организовать силами одной пограничной заставы. Искать этих бандитов в тундре было всё равно, что что искать иголку в стоге сене. Но они нашлись. Точнее, они сами приползли еле живые и помороженные в один из посёлков и сдались местным властям. Их было трое, с ними был и один из взятых ими в заложники местных парней, которого они заставляли вести оленей, ждавших своих хозяев у “Дома оленевода”.

В этом месте один из мужчин за столом молча поднял руку и посмотрел на меня. Я догадался, что это и есть тот, кого брали как заложника и каюра эти бандиты.

Как эти трое беглых бандитов объяснили, они убили всех своих предводителей, у них с ними произошла, якобы, ссора, и вот они явились с повинной. Их пограничники сразу увезли, и о них так ничего потом и не было слышно.

Эта история на какое–то время настроила на печальный лад. Но постепенно настроение наладилось, все опять стали весёлыми и вечер продолжался.

Этот хороший сердечный вечер среди простых и добрых людей запомнился на всю жизнь. Кажется, мне никогда после не было так хорошо на душе.

За столом, однако, снова шёл какой-то серьёзный разговор. Я прислушался. Больше всех говорил племянник. Он и самом деле был племянником Петра, это мне сказала Мария. Но он был не только племянником, не только инкассатором, а был ещё и новым директором совхоза, вместо Петра.

Он как–раз рассказывал всем историю нашего “путешествия на Аляску”. Когда Петр сообщил ему там, около котлована, о том, что двое уголовников–убийц собрались бежать, и они могут наделать много зла северным людям, а одного человека, его друга, вынуждают идти с ними, и как он понял, его по дороге собираются съесть, то оба стали думать, как спасти людей и жертву, то есть меня.

Петр будто всё время повторял ему, племяннику, что Артур, то есть я, его ближайший друг. А друзей надо выручать. Надо было что что-то делать. Они долго тогда были вместе, обговорили с Петром план предполагаемого побега. Это тот план, который так всем нам понравился. Он, племянник, хотел сразу же заявить властям о готовившемся побеге. Но Петр был против. И он оказался прав. Во первых, каждый, кто поймает такого беглеца, получает приличную премию от государства. Это может быть мешок муки, порох, ружьё, или даже деньги. Зачем отдавать премию кому-то, когда свои же ребята из посёлка воспользуются ею не хуже? Он, племянник, понял, что это хорошее предложение. Второе, что будто бы Петр сообщил племяннику, или “племяшу”, как он его называл: если сообщить властям, и они Марата и Васька арестуют ещё в лагере, то, во первых, он так свою семью и не увидит. Его похвалит начальство за помощь властям, дадут пару дней отдохнуть от работы. Этих же двоих переведут в другой лагерь, ну, может, с более жёстким режимом. Но ворьё в нашем лагере узнает о “предательстве” Петра очень быстро, быть может даже от солдат охраны, и вскоре прирежет его где-нибудь “нечаянно. Может он, Петр, не успеет даже прожить эти “дни отдыха”. Формально Петр ведь тоже был вором, и ему, как вору, “воры в законе” предательства никогда не простят. Его искать будут долго.

Все слушали с большим вниманием рассказ племянника, и одобрительно кивали.

—А как же с этими двумя? Куда с ними? — вмешался я в разговор. Племянник улыбнулся:

—У нас тоже есть тюрьма.

А Петр, держа ребёнка на руках, добавил :

—И она давно по ним плачет.

Все за столом засмеялись. Начал говорить невысокий тщедушный человек в больших очках. Он, как выяснилось, председатель поселкового совета. Он объяснил, что тюрьма - это всего лишь две смежные маленькие комнатки в здании его конторы, карцер, который был пока всё время пустым. Там стояли ведра, лопаты и мётлы для дворника при сельсовете. Весь инвентарь убрали, теперь «тюрьму» отапливают и туда посадят этих двоих на один-два дня. Их будут охранять круглые сутки, к тому же, они так и останутся связанными. Сидеть они будут отдельно.

—От нас не убегут! — улыбнулся председатель. — Мы их связали крепко, как оленей.

Все за столом опять засмеялись.

Председатель добавил, что он уже сообщил по радио пограничникам, и они постараются вскоре приехать и забрать их.

Петр вдруг спросил :

—А где твоя соль, Артур?

Я в испуге схватился за левый бок, мой мешочек был ещё там. Он был влажным от пота, а соль, как я только что обнаружил, пропитала всю одежду и обжигала тело. Это заметил я только сейчас, когда остановил внимание на этой соли. Кожа горела невыносимо.

—Дай мне её, пожалуйста !

Я снял с себя пуловер, торопливо развязал шпагат, вытащил из-за пазухи мешочек и положил его в протянутую руку Петра. То место на теле, где была привязана соль, горело невыносимо. Я вскочил, отошёл в сторону и стал торопливо снимать с себя одежду. Все повернулись ко мне и смотрели в недоумении. Наконец я снял с себя рубашку и показал всем огромное красное пятно на левом боку от пропитавшей рубашку соли. Я сухим местом рубашки стал в остервенении вытирать обжигавшее меня «солёное» пятно на коже.

Мария, кажется, первая поняла, в чём дело, выскочила из-за стола, принесла влажное полотенце, и стала помогать мне смывать эту соль. Петр потом что-то сказал Марии, она быстро вышла и принесла сухое полотенце и одну из чистых рубашек «прежнего» Петра. Я вытерся на-сухо, поблагодарил за рубашку и натянул её на себя. Она, казалось, была сшита на двоих таких, как я. Все заулыбались, и я снова сел на своё место. В комнате было тепло. Мария схватила мою рубашку и куда-то унесла. Утром она вернула мне её чистой и поглаженной, а рубашка Петра так и осталась, как память о нём, на мне.

Петр взял этот влажный мешочек в руки, развязал, достал небольшую горсть соли, и показал её всем. Она была влажной и серой, казалось, что она смешана с пылью. Но это была наша обычная лагерная соль. Председатель сельсовета достал щепотку, попробовал на язык и вопросительно глянул на Петра. Тот же продолжал :

Это и есть та соль, которую они попросили его – он кивнул в мою сторону - собирать в столовой по горсти, что он и делал каждый вечер. Он собирал её почти месяц, а потом догадался, что она предназначена для него. На тот случай, если провизия у беглецов кончится, и этим двоим нечего будет есть, они и брали его с собой «на мясо».

Все сидели подавленные и не произнесли ни слова. Мария всхлипнула, вскочила и выбежала из-за стола. Кажется только теперь я окончательно понял, от какой страшной судьбы меня спас мой друг Петр. У меня тоже стояли слёзы на глазах. Я поднялся, подошёл к Петру и обнял его крепко. Кто-то подскочил ко мне и сунул в руки стакан с водкой и приказал :

—Пей до дна ! — и все вокруг закричали :

—Пей до дна !, Пей до дна !, Пей до дна !

Я попытался «по мужски» большими глотками пить эту жгучую и неприятную жидкость, поперхнулся, начал кашлять. Вокруг меня зашумели, заулыбались, кто-то хлопал по спине, и все тоже стали пить из своих стаканов. Подошла Мария, взяла у Петра ребёнка и опять ушла.

Я обратился к Петру и хотел знать, почему он нам всем, этим двоим и мне, говорил, будто бы, до посёлка ехать двенадцать часов, а он, оказывается, довольно близок, мы ехали немногим больше четырёх часов. Он улыбнулся.

—А ты подумай, как бы они себя повели, если бы знали, что посёлок близок. Они бы, во–первых, не стали бы спать. Во–вторых, они ни за что не согласились бы ехать на отдельных санях. А вдвоём они, если бы поняли, что их подвели, сразу взяли бы каюра в заложники, и всё прошло бы намного сложнее.

И уже в который раз я должен был поразиться мудрости Петра, его уму и дальновидности.

За столом шёл какой-то общий разговор, но он не интересовал меня. Неотвязная мысль сверлила меня, не давала покоя. Марат! Я ведь, как мне когда-то казалось, был, ну, если и не другом, то хотя бы шахматным партнером, товарищем, к которому он проявлял известный интерес. Он беседовал, обучал игре в шахматы, он хвалил «за учёность». Неужели это всё были только уловки, только ложь, служившая одной цели, заманить меня в свои каннибальские сети ? Никак не хотелось этому верить.

Вдруг, мне пришла в голову мысль, попрощаться с Маратом и при случае все-таки спросить его, неужели он… . Я спросил племянника, можно ли это? Он наклонился через стол к председателю поселкового совета, что-то сказал. Тот кивнул. Я спросил Петра, не хочет ли он увидеться с Маратом. Он усмехнулся и отрицательно покачал головой. Племянник молча поднялся, и мы трое пошли в «тюрьму» к Марату. Он сидел отдельно от Васька. Часовой, один из местных парней, сидел за жёлтым канцелярским столом на стуле и тупо смотрел перед собой.

Он оживился и быстро встал, когда все вошли в вахтенную комнатку. Она была перегорожена решёткой из толстых металлических прутьев. В середине были две двери, запертые на массивные замки.

Марат спал, скорчившись на деревянном топчане. Под ним ничего не было, даже подстилки. Мы молча постояли, он зашевелился и открыл глаза. Потом облокотился на стенку и попытался сесть. Он был весь по рукам и ногам связан, и, кажется, очень страдал.

Страх, ненависть, чувство мести изменили выражение его лица. Его трудно было узнать. Черты лица обострились, лицо стало худым и тёмным, глаза ввалились. Марат не был крепким человеком. Но что я за ним всегда угадывал, это сильная воля, сильный характер. За это я уважал его. Он не сразу понял, что и я с ними. Он сонными глазами блуждал по лицам «чукчей», потом остановил глаза на мне. Узнал. Молча, пристально посмотрел на меня. Я приблизился к решётке и спросил:

—Марат, я всё время мучался там, мучаюсь и сейчас одним вопросом. Скажи, ты бы убил меня, съел бы ?

Он как-то криво улыбнулся. Потом, как всегда, тихо :

—Мучайся, Артур, мучайся ! Тебе не долго мучаться, тебя найдут.

Он снова замолчал и опять криво улыбнулся. Я всё-таки решил не отступать и решить этот вопрос окончательно. Я понимал, что потом всю жизнь буду раскаиваться, упрекать себя за то, что, может быть, не так оценил ситуацию, не так понял просьбу Марата, собирать соль. Быть может, он и в самом деле хотел бежать на Аляску, а там, воспользовавшись моим статусом политического беженца и моими «глубокими» знаниями английского языка, тоже сойти за пострадавшего по пятьдесят восьмой статье.

—Марат, скажи, ты в самом деле хотел бежать со мной на Аляску?

Он откинулся и начать смеяться. Смех был какой–то детский и показался искренним. Наверное, уже очень давно он не находил повода так открыто смеяться. Потом, сквозь смех:

—Ну, ты даёшь! Ты ведь учёный, студент, ты что не знаешь, где Аляска? Да мы туда за всю жисть не добрались бы даже с оленями. Аляска! – и он опять засмеялся.

—Не всё потеряно, Артур. Попадись ты мне в руки, я тебя начал бы живьём есть. Или лучше сварить? С солью?

Я отпрянул от решётки. На меня смотрели светлые от бешенства глаза. Кривая улыбка не сходила с лица. Потом :

—Подойди поближе!

Я сделал шаг в его сторону, нагнулся. Он оттолкнулся от стенки, приблизил лицо ко мне:

—Артур, если не я, то тебя съедят другие. Не боись! (Типично воровской сленг, производное от русского: “не бойся”).

Я выпрямился, отошёл от клетки. От моей прежней приязни к Марату не осталось ни следа. Всё клокотало во мне. Неприязнь и ненависть переполняли меня. Кажется, я был готов в этот момент убить этого Марата. Уж с ним бы я справился! Но я не стал с ним разговаривать, отвернулся и хотел уже уйти. Вдруг, где-то рядом проснулся Васёк. Он начал с общепринятого в тюрьмах и лагерях “Падла!”, “Задавлю гадов!” и продолжил отборнейшим многоэтажным русским матом. Потом, когда он понял, что и я здесь., он перешёл почти на визг:

—Арту-у-у-у-у-р! — он протянул долгое “у” — С-с-с-с-ука! Я тебя и на вольняшке(в вольной жизни, после освобождения) достану! На куски порежу, собак кормить буду!

Потом, задыхаясь:

—Падла! Всю жизнь искать тебя буду, удавлю!

И еще что-то в таком же духе.

Но я уже потерял всяческий интерес к этим двоим. Я их просто ненавидел, презирал и ненавидел. Мне Марата уже не было жалко. Я уже догадывался, что с ним дальше будет. Жить ему осталось недолго, так мне думалось. И мы вышли из этого “самого северного в мире”, как назвал его племянник, КПЗ.

Я передал Петру содержание моего разговора с Маратом. Добавил ещё, что от моей жалости к Марату ничего не осталось, что я его даже возненавидел.

—А что ты ожидал от них? — потом добавил: — Ты лучше подумай, что они тебе готовили. От таких людей просто надо очищать землю. Походили по ней, не получается, ну и хватит. — И вышел из комнаты.

Я потом долго ещё, уже в других лаготделениях, уже много лет спустя, всегда боялся, когда кто-то близко подходил ко мне со спины. Всё опасался, что Марат каким–то образом передал своим “корешам” моё имя. Один из старых лагерников подсказал, что надо в таком случае делать. Надо резко повернуться и прямо посмотреть в глаза тому, кто слишком близко оказался сзади. Я так и делал потом. Я резко поворачивался и смотрел в упор на подходившего. Часто люди пугались и отходили в сторону. Но что делать, я всё время ожидал удара в спину.

Никогда, ни до, ни после, я не спал так мягко и хорошо, как на оленьих и соболиных шкурах в доме моего друга и его красавицы-жены. Жаль, что только одну ночь.

Уже утром приехали пограничники, составили протокол и дали всем подписаться. К «вещественным доказательствам» приложили отнятые у Марата и Васька ножи и мой мешочек с солью. Потом этих двоих погрузили на сани и куда-то увезли. Я никогда и ничего о них больше не слышал. Когда их увозили, Петр сказал мне на ухо, что их отвезут немного в сторону и пристрелят. Потом заявят, что мол убиты при попытке к бегству. Я предполагал это. Жалел ли я их? Нет, жалости к Марату у меня не осталось, а Васёк всегда казался мне воплощением зла.

Настала наша с Петром очередь садиться в сани. Он долго и молча стоял, обнявшись с Марией. Она держала на руках маленького сына. Петр плакал. Таким я его ещё не видел. Плакала и Мария. Пограничники деликатно отвернулись, их не торопили. Потом Петр оторвался от жены и сына и сел в сани. С ним сели в сани ещё двое, каюр и пограничник. Рук не связывали.

Расставаться с гостеприимной семьёй и с чудесными людьми, с нганасанами Таймырского национального округа в далёкой, далёкой Сибири мне было трудно, очень трудно. Но у меня ещё был долг перед гулагом. Я вынужден был его отдать, моё место было “там”, в Норильских лагерях.

Меня тоже не связывали, посадили в другие сани. Вдруг, Мария что-то крикнула, махнула каюру и исчезла в дверях. Потом она снова появилась. В руках у неё были унты и оленья безрукавка. Точнее, это была старая оленья шуба с отрезанными и подшитыми краями. Это было настолько неожиданно, что я растерялся. Мария показала жестами: Переодеваться, мол! Я стал лихорадочно стягивать с себя лагерную одежонку, быстро надел унты, одел под бушлат безрукавку, успел крикнуть Марие “Danke!

И тогда только поверил, что теперь я выживу на этом проклятом севере. Каюр крикнул:

—Садись!

Я вскочил в сани, успел ещё махнуть Марии рукой, а Каюр уже бросил на меня олений полог, и мы сразу же куда–то помчались.

Я опять проспал всю дорогу, и когда сани остановились, я был совсем бодр.

С меня сняли покрывавшую меня оленью шкуру, и я вылез из саней. Других саней не было, это значило, что Петра увезли куда-то в другое место. Каюр сказал, что приехали в…., и назвал имя посёлка, тут же было и здание пограничной заставы. Каюр сопровождал меня один. Он кивнул мне, и мы пошли сквозь ужасающий встречный ветер и слепящий снег к тусклому окошечку какого-то здания. Зашли через дверь в слабо освещённый коридор, потом в какую-то большую комнату. Напротив висели часы: Семь часов вечера. Или утра? Здесь ведь круглые сутки ночь.

В комнате за длинным столом сидели три человека в форме пограничников и молодая женщина из местных. Она была в гражданском женском костюме, и сидела в конце стола, рядом лежали бумага и карандаш. Стенотипистка, догадался я.

Меня усадили рядом с ней, и стали задавать вопросы. Я рассказал всю историю так, как только что её здесь изложил. Очень коротко, разумеется. Вспомнил и про мешочек с солью. Один из следователей улыбнулся и показал рукой на него. Он лежал в сторонке, прикрытый бумагой. Оттуда виднелись и рукоятки ножей, которыми меня собирались, очевидно, «свежевать». Дали подписать протокол. Я уже был «учёный», и, не читая, уже ничего не подписывал.

Мне посоветовали поспать. Я проспал на двух скамьях несколько часов. Было жёстко, но тепло и тихо. Только ветер бушевал за окном. Не знаю, была ли в доме охрана? Когда проснулся, то настенные часы показывали четыре. Утра или вечера? Я так и не понял. Меня вполне прилично накормили, потом зашёл один из вчерашних офицеров и сказал, что сейчас меня повезут в Норильск, в Центральное Управление Норильлага. Там рассмотрят мое дело. “Наверное, оставят без последствий», заявил он. Потом добавил:

-Протокол и вещественные доказательства будут у человека, который привёз вас сюда. — И он показал на сидевшего в стороне каюра.

Мы ехали обратно, и что со мной будет дальше, я предполагать не мог. Но я уже не делал радужных предположений, как в прежнее время. Я стал скептиком, почти таким же, как мой погибший друг Виктор. И я стал им примерно в том же возрасте, как и он. Советская система всех делала в двадцать – двадцать пять лет скептиками, иначе ты был обречён на большие неприятные неожиданности.

Каюр всю дорогу пел какую–то заунывную песню, обрывки её иногда долетали вместе с ветром, а я то спал, то просыпался и снова засыпал. По дороге один раз останавливались. Каюр кормил меня вареной олениной и вяленой рыбой, дал полчаса пощипать скудный ягель оленям. Он не сказал мне ни слова. Хотя при том ветре, который бушевал вместе со снегом в ночи, беседовать было невозможно, можно было только кричать. С другой стороны, – когда я начал об этом думать, – он ведь вёз „политического“, врага с большим сроком, с которым разговаривать не положено. Потом я укрылся, и сани мчались дальше.

В Норильск приехали утром. Конторы и службы были уже открыты. Очевидно, так и было рассчитано. Каюр привел меня к большому зданию, позвонил, открылась дверь, и я опять оказался в своей стихии : решётки, тюремщики, карцер с жёсткой скамьей и тонкой подстилкой, и полное невнимание к моей персоне. Через два-три дня дошла очередь и до меня. Очевидно, допрашивали последним, так как, когда задавали вопросы, то и дело заглядывали в какие-то бумажки и говорили :

—А вот гражданин Кольцов сказал то-то… . Или : — Кольцов рассказывал здесь по-другому.

И шло чтение из протокола допросов Петра.

Подробно расспрашивали о роли Петра во всей этой истории. Я заявил, что если бы не его участие, то всё обернулось бы иначе, а меня бы эти двое съели. Что я мог бы заявить о встречах Кольцова с племянником ? А что я мог заявить ? Я ничего об этом не знаю, а так называемого племянника увидел только при первой встрече. Что я мог бы заявить о подкупе охраны? Я и здесь ничего сказать не мог. Всё произошло без моего участия. Допрашивали не очень долго. Их не так интересовала моя роль во всей истории, как роль всех остальных. О Петре я мог говорить только хорошее, о других, «друзьях-ворах», только нехорошее.

В конце ещё спросили, хотел ли бы я вернуться в старое лаготделение ? Нет, конечно. Там меня дружки наших воров убьют. И меня быстро переправили в новый лагерь.

Жизнь начиналась сначала, новые люди, новая работа. Но легче мне здесь не будет, это я понял быстро. Это был пользовавшийся чёрной славой рудник по выработке молибденовых и прочих руд. Но я не сразу попал туда. Вначале был “кандей”. Меня нужно было примерно наказать за “содействие побегу опаснейших преступников” и за “попытку к побегу” с этими лицами (Как же, я ведь соль собирал для них!). А ещё через день меня уже повели вместе с другими “штрафняками” (“я” в слове – это лагерный вариант слова “штрафник”, проштрафившийся) в карцер, в лагерную тюрьму особого типа. Это было единственное место в Норильлаге, где тебе на рабочем месте позволялось не работать. Но только зимой. Летом же, наоборот, над тобой постоянно стоял надзиратель – приставленный только к тебе конвоир, и всё время кричал: “Давай–давай!” Но сейчас была зима. И надзирателей не было. Они все стояли в кружке у только для них разожжённого костра, в длинных ветронепробиваемых тулупах и “тискали” анекдоты. Оттуда то и дело раздавался хохот из молодых довольных собою глоток.

Место “работы” – высокий холм, открытый всем стихиям. И ветер был самой страшной из этих стихий. Наказанием служила непроизводительная работа. Это было хуже, чем Сизифов труд. По легенде – это напрасный изнемогающий труд, который вновь и вновь повторяется из–за тупого упрямства Сизифа. Нормальный человек уже понял бы, что он не сможет закатить камень на гору,но легендарный труженик этого никак понять не может и бесконечно повторяет свою попытку. Это, я бы сказал, самонаказание за глупость.

В Норильском карцере это уже нечто другое. Здесь пребывают, как правило, уголовники, преступившие жёсткий и беспрекословный лагерный закон: кого–то зверски до полусмерти, или до смерти избившие, затеявшие массовую драку с убитыми и раненными, нарушившие тем самым лагерный распорядок. Сюда попадают и те, что осенью убийствами зарабатывали себе тёплую тюрьму на зиму, если забывали сообщить администрации о своём проступке. Они не любят труд. Не работать – это их основной принцип. На месте Сизифа они бы даже не стали пытаться тащить камень на гору, они бы это оценили, не приступая к работе. Они неглупы и энергичны, так как может быть неглуп и энергичен человек с криминальным содержанием.

Сюда же лютой Заполярной зимой попал и я.

Там я должен был, как и другие, целую неделю бесцельно долбить ломиком мёрзлую землю. Там “рабочий день” длился больше, чем в обычном лагере, “перекуров” не было, ты мог курить сколько хочешь и когда хочешь. Но перестав двигать мышцами только несколько минут, ты уже промерзал насквозь. Перерыв на обед был, но ты сам доводил его до минимума, чтобы снова взяться за ломик. . За половину суток я надалбливал маленькую лунку, которую на другой день полностью запорашивало, и её уже невозможно было найти. Я начинал долбить в любом другом месте, где попало. Никому это не было интересно. Никто не проверял работу, никто не смотрел в твою сторону. Но ты сам не прекращал этой бессмысленной долбёжки, иначе замерзнешь. Ту неделю я запомнил надолго, и не погиб только потому, что на мне были, вместе с пуловером, унты и оленья безрукавка от Марии. Через семь дней – минута в минуту, утром, меня выпустили в зону на общий завтрак, и тотчас же измотанного и еле живого повели “во глубину Сибирских руд”.

Меня не переставала волновать судьба моего друга Петра Кольцова. Что с ним? Неужели его тоже наказали? Трудно было это себе представить. Но, зная, как капризно и непредсказуемо “Советское правосудие”, я не мог исключить и этого предположения.

Я уже работал, примерно, полгода на руднике. Однажды вечером, когда, как всегда, “приполз” еле живой к своим нарам, то увидел на одеяле конверт. Обрадовался. Наверное, от сестры! Я эти письма ждал всегда с большим нетерпением. Но почерк был не сестры. Да и обратного адреса не было. Вскрыл конверт.

Письмо было от Марии, написано по–русски. Она сообщала, что Петр вернулся домой. Его судебное дело по просьбе жителей всего посёлка, а также, “учитывая его активное участие в поимке двух опасных преступников”, пересмотрели и снизили срок, и вот он дома. Петр уже неделю болеет, сильно простудился, но выздоравливает. Он передает большой привет и благодарит за помощь. Просит не писать. Но когда освобожусь, то просит обязательно заехать к ним.

Письму я очень обрадовался, и долго хранил его. Потом где-то при бесконечных « шмонах » потерял его, с ним потерял и адрес. Но реальной надежды встретиться с этой милой семьёй у меня было очень и очень мало. Впереди меня ждали ещё долгие, изматывающие и полные опасностей годы неволи.

Нет, даже, если бы и остался адрес, я так и не смог бы приехать в гости к моему другу Петр Петровичу Кольцову и к его чудесной жене Марии.

Оглавление Предыдущая Следующая