Часть четвертая. Глава первая

Рудники интересовали меня давно. Много читал о тяжкой доле каторжан царского времени, о декабристах, о несчастных рудокопах в самых разных странах различных эпох. И поэтому с любопытством спустился в свой первый день в рудник. Но уже к концу первой смены моё любопытство сменилось страхом, я бы сказал, животным страхом. Я впервые стал так панически бояться случайной смерти на работе, на так называемом “производстве”. Это превосходило всё то, что я когда–то испытал на угольной шахте. И этот панический страх не проходил, он снова и снова подпитывался “случайными” происшествиями со смертельным исходом, которые были слишком часты, чтобы не иметь весомых причин.

Причин было несколько. Основной же причиной этой ни с чем и ни с кем несравнимой жизнеопасности рудников был новый метод добычи руды, который применили впервые в Норильске и добились таким образом резкого повышения величины выработки.

Как раз в это время награждали группу инженеров, которые открыли этот новый способ добычи руды. В нашем руднике, то есть в том, где я начал работать, добывали руду, из которой, если не ошибаюсь, выплавляли металл молибден, очень важную добавку при создании танковой брони. Так это осталось в моей памяти.

Способ добычи был, как всё гениальное, прост. Не претендуя на профессиональные знания, изложу суть этого нового метода так, как я его понял в то далекое время.

Итак, не нужно больше добывать руду так, как её добывали наши деды и прадеды. Это очень утомительная и вредная для здоровья добытчиков работа. А их здоровье нужно беречь, как утверждало самое гуманное в мире Советское государство. Появился другой способ, более интенсивный по добыче, более здоровый для работников, так как они получают возможность работать при чистом воздухе. Речь идет о методе потолочного взрыва(не уверен, так ли он на самом деле назывался).

Руду стали добывать путём взрыва. В потолке пласта пробуривались отверстия, их называли шпурами, – очень опасная работа, похожая на работу цирковых артистов, только несравненно более опасная. – потом эти шпуры заполнялись взрывчаткой, и производился взрыв. Руда сама потом под силой тяжести падает вниз. Но она падает огромными пластами и не всегда разбивается на мелкие куски, которые уже можно было бы препровождать „на гора“, то есть, на поверхность. На какое-то время на месте взрыва остаются пыль и ядовитый дым.

После вентиляции заходит начальник смены, убеждается, что ядовитых газов не осталось, воздух чист, и он расставляет бригаду бурильщиков на ещё крупные, не разломившиеся пласты. Бурильщики, стоя на этих огромных порой глыбах, пробуривает уже внизу шпуры, потом снова заходит бригада взрывников, закладывает взрывчатку, опять все выходят, и взрыв завершает начатое дело.

Следом заходит уже третья смена рабочих – отбойщики. Это наименее квалифицированные рабочие, к ним принадлежал и я. Они начинают отбойными молотками разбивать еще оставшиеся негабаритные куски руды. И уже потом эти более мелкие куски сбрасываются вниз в специальные бункеры прямо в подставляемые вагонетки. Так руда поступает на поверхность, чтобы там пройти все другие необходимые циклы её переработки: полное измельчение, плавку, формовку. Пусть специалисты простят неизбежные неточности в изложении непрофессионального рабочего с небольшим стажем, каким я тогда был.

Этот новый способ привёл к тому, что добыча руды увеличилась в несколько раз. Начальство ликовало. Оно получало большие премии и высокие ордена. Способ стал распространяться на все другие рудники, и везде давал многократное увеличение добычи.

Но не было слышно радостных воплей со стороны невольников, хотя они и в самом деле стали дышать более свежим воздухом. Во много раз увеличилось число несчастных случаев, как правило, со смертельным исходом. Причем число жертв многократно превышало, по сравнению с прошлым, степень увеличения добычи руды. Дело в том, что после первого взрыва на потолке, а он был порой на высоте многих метров(15–20?), оставались висеть огромные глыбы руды. Они могли бы висеть так долго. Но когда внизу начинали работать бригады с отбойными молотками, то происходила вместе с неимоверным шумом и вибрация. Она оказывала влияние на провисающую часть рудного пласта, который постепенно всё более отходил от основы и падал вниз.

Спастись людям с отбойными молотками удавалось крайне редко, их накрывало целиком, порой, всю работающую бригаду. Иногда те, что работали по краям успевали отскочить в сторону. И они оставались живы, хотя в рудник их потом снова привести было трудно.

Год я проработал на таком руднике, чаще всего, особенно вначале, в самой середине работающих отбойными молотками, и пока ещё судьба миловала меня. Но надолго ли? Приходя на работу, мы с опаской всматривались вверх и пытались определить в сумрачной высоте, насколько надёжен потолок. И хотя узнать это таким образом было невозможно, пласт мог оторваться в любую минуту, мы невольно то и дело смотрели наверх, и пытались прочитать свою судьбу.

Меня, как и моих товарищей, всё время сопровождал страх быть засыпанным рудой. Этот страх парализовывал, приводил к депрессиям. Раньше я не знал этого состояния, теперь я постепенно превращался в испуганного депрессивного и раздражительного типа. Но ещё опасней проходила работа у бурильщиков, у тех, кто, повисая на большой высоте, просверливали в потолке основные шпуры. Там мог быть от предыдущего взрыва взрыхлен потолочный пласт, и он мог от вибрации при бурении вместе с бурильщиками оторваться и упасть вниз.

Рудники были основными поставщиками тех, кто “загремел под шмиттиху”, – Норильское кладбище заключённых.

Не только это было новым у Советов при добыче руд. Новыми в жизни невольника были и некоторые другие аспекты.

Так, например, то, что раньше, как и во всём совремённом мире, называлось и продолжает называться каторгой, при новой власти уже так не называлось. Слова “каторга” нет в Советском лексиконе, как нет и его производного – “каторжанин”. Каторжанин в царской России был тот, кто понёс за тяжкое преступление суровое наказание. У нас же, в “стране социализма” по замыслу отцов–основателей преступника не наказывали, а “исправляли”. Поэтому в Советских рудниках работали “оступившиеся люди, проходящие исправление трудом”. Произошла смена понятий. По мнению вождей “политический” больше нуждается в “трудовом перевоспитании”, чем уголовник. Более того, именно этот уголовник стал опорой власти в деле “перевоспитания политических”. Он жил среди нас, он объедал нас, мы, политические, обрабатывали его. Разномастное ворьё устроило себе и на каторге привольное житьё. И это стало, как бы, узаконенным явлением. Держать под двойным гнётом “контриков”, как часто называли нас, “политических”, входило в расчёты всех этажей гулаговской администрации.

Советскую каторгу отличал от других вариантов этого заведения важный признак – голод. Если раньше каторжанина определяли на рудник, то от него требовался и производительный труд. Поэтому его и кормили. Пища была грубая и непритязательная. Но я никогда не слышал и не читал про жалобы каторжан на голод. Не то на Советской каторге. Голод был основным помощником власти. Советский каторжанин был всегда голоден и истощён – это его узаконенное состояние. У него должно было хватить, в основном, сил только на то, чтобы обслуживать самые простые механизма, а для этого много сил не было нужно. Советский каторжанин был абсолютно бесправен. И любые попытки как–то изменить свою судьбу, если они были связаны с непокорностью, отказом от работы, голодовкой и проч., наказывались жестоко. Ни о каких “восстаниях рабов” на Советском каторжном руднике, конечно же, помышлять не приходилось. Не слышал и об успешном окончании побегов, особенно из таких мест, как Норильск.

У человека без образования не было никаких шансов вырваться из каторжной кабалы рудных работ. У меня такой шанс был. Но вот беда: официально я не имел права мечтать о каких–либо курсах, так как у меня была статья пятьдесят восемь. В то же время со стен клубного барака на тебя смотрели плакаты–самоделки, которые призывали, приглашали, обещали. Суть же была одна: Норильские курсы по всем подземным и надземным профессиям набирали курсантов со средним образованием. Причина была одна: „Стране нужна руда!“ На курсы набирали постоянно, но, как я слышал, и отсев в них был постоянным. После нескольких лет голода человеку трудно сосредоточиться на предмете, тем более, если у него не было более или менее развитой привычки к тренировке ума, путем чтения, например.

Руководители курсов были в двойственном положении. С одной стороны, если набирать на курсы тех, кого набирать разрешают, то курсантами становятся люди с бытовой статьёй, люди, делавшими в своей жизни всё, чтобы не работать, чтобы уйти от работы, избежать ответственности, обмануть ближнего, обокрасть. Такие люди не могли быть хорошими курсантами, а потом добросовестными работниками. Тех же, кто мог бы решить проблему курсов и стать примерными курсантами и хорошими работниками – политические – не имели на них права. И поэтому руководители курсов иногда закрывали глаза на то, что ты, политический, а всё же “проскользнул” на скамью курсанта. Я слышал про такие истории, и снова и снова приходил в клуб читать эти объявления.

Я подавал заявления на все набиравшие курсантов краткосрочные формы обучения. На курсы поваров, на курсы бурильщиков, на курсы техников-строителей и еще на какие-то. Но если ты „враг народа“, то ты и будешь стараться этому народу навредить, где только можно. Ты, например, сможешь, если ты повар, подсыпать в еду отраву, бурильщиком ты будешь работать вместе со взрывниками и украдёшь динамит, или толовые шашки, при строительстве здания ты сможешь провести акт саботажа н т.д. , и т.п. Самое удивительное для нас, „врагов“ было то, что многие вольнонаёмные, охранники, врачи и даже наши собратья по лагерю, блатные, то есть воры, спекулянты, убийцы, искренне верили в „коварство врагов“, какими мы им казались. Ведь они были патриотами, конечно временно оступившимися, но своими, мы же были врагами.

Мой путь с работы проходил мимо клуба, и я снова рискнул зайти туда. Стенка с объявлениями меня завораживала. И сразу же увидел большое новое объявление: “Производится дополнительный набор на курсы шоферов”. Я уже просился на эти курсы. И каждый раз, когда узнавали про пятьдесят восьмую статью, то сразу качали головой – “Нельзя–я–я!”. Ну нельзя, так нельзя, и я шёл дальше. Я уже был раза три у того, кто оформляет кандидатов. Он был из вольнонаёмных. Вот дверь в его кабинетик. Нет смысла заходить в четвёртый раз. Я повернулся и хотел было уже выйти.

Вдруг, уже в дверях, столкнулся с ним, с этим вольнонаёмным, как говорится, нос с носом. Он узнал меня, улыбнулся. Стал вспоминать фамилию, я назвал её. Потом он спросил, хочу ли я всё ещё стать шофёром? Конечно, я хочу. Он махнул рукой, чтобы я пошёл за ним. В том же клубе была специальная „вербовочная“ комната, где принимали кандидатов на различные курсы, Проводились предварительные беседы, чтобы определить формальную годность, то есть годность по документам. Мы зашли. Там сидел какой–то парень–заключённый и печатал на старенькой пишущей машинке. Было несколько столов, за один из них сел и мой “начальник“. Я сел напротив. Он предложил побеседовать. Расспросил про то, где учился, кто родители, как попали в Томск. За что попал в тюрьму. Когда я сказал, что я, будто, рассказывал анекдоты, он обрадовался.

—Анекдоты, это хорошо. Придёшь потом и расскажешь мне какой–нибудь анекдот.

Я хотел было сказать, что не знаю анекдотов, но во время спохватился, радостно закивал головой и обещал рассказывать анекдоты. И вдруг, совершенно неожиданно для меня, он заявил, что я предварительно принят. Через пять дней экзамены: диктант, кое–что из физики по школьной программе. Меня он заверил, что я сдам вне сомнения. Я ещё раз намекнул про мою статью. Он махнул рукой.

—Мне нужны курсанты, а не шваль.

Я выскочил из клуба, как на крыльях. Я стал бояться завистников, и никому не сказал про эти курсы. Раньше за мной этого не водилось. Как прошли эти пять дней, не помню. Помню, что был на каком–то духовном подъёме. И была одна забота, чтобы не попасть под обвал в последние дни работы в руднике. О том, что выдержу экзамены, я не сомневался.

Выдержал я эти экзамены с легкостью. Диктант был на уровне третьего класса. А экзамен по физике был проведён как беседа. Когда экзаменатор узнал, что я даже был студентом, и узнал, что я правильно ответил, какой ток движется в проводах к электрической лампочке, он мне поставил жирную пятёрку. Уже назавтра я мог не выходить на работу в рудник, и уже с утра начались при этом же клубе теоретические занятия по автомобилю. Месяца через два, кажется, я получил права третьего класса на вождение автомобиля, получил пропуск за пределы зоны, и, таким образом, право ездить по всему городу Норильску и на его лагерные окраины.

Так начался новый этап в моей жизни.

Одну неделю ездил на машине ЗИС–5, потом дали старенький студебеккер. Эта машина из Америки мне понравилась. Бесшумный мотор, легкая в управлении, большая скорость – всё это выгодно отличало её от всех других марок Советского производства. Конечно, вслух такое говорить было нельзя. Это в то время называлось „низкопоклонством перед западом“, и имело какой–то пункт в статье 58. Но эквилибристы от правосудия не ограничивались одним пунктом. В подтверждение твоего низкопоклонства были всегда наготове всем знакомые пункты 10 и 11. Срок? Конечно же, десять лет. Плюс к тем, конечно, которые я уже отсидел.

Я всегда помнил, что я нахожусь „на исправлении“, и что „исправление“ определено мне в пятнадцать лет. Поэтому я был со всеми “низкопоклонствами” очень и очень осторожен. Разбуди меня тогда ночью и спроси, какая машина самая лучшая в мире, я с закрытыми глазами знал ответ – „ЗИС–5“. Кстати, а почему именно ЗИС? Ответ очень и очень прост: “ЗИС – аббревиатура от сочетания “Завод имени Сталина”. Я всегда помнил и то, что нашей державе я интересен прежде всего как раб, и опасался вновь попасть в широко сплетённую паутину правосудия по той же статье и с приплюсованием того же срока. Со случаями осуждения уже в самом в лагере повторно по той же статье – “антисоветская агитация”– я встречался дважды. Один раз это был талантливый бригадир кладчиков Генрих Рау, заставивший говорить о себе и о его бригаде весь Норильск. Во втором случае – это был врач–хирург. Никто из них потом, когда их повторно приговорили к десяти годам лагерных работ, не был уже тем, кем он был прежде. Бригадир просто перестал вообще работать, он уже не мог, он превратился в развалину. Он выходил на работу, и только делал вид, что работает. Он ни с кем не разговаривал. Свидетелем по второму обвинению выступали свои же рабочие из его бригады. Я встретился с ним в бригаде каменщиков, в которой какое–то время несколько позже пришлось работать.

А талантливый хирург, которого знал весь город Норильск, попал будто после повторного осуждения в психиатрическое отделение, в “психушку”.

Вообще, если так подумать, кого из нас готовили наши “самые…, самые… ” вожди? Мы ведь находились на “перевоспитании”! Нам нужно было бы по идее „исправительно–трудовых лагерей“ исправляться! На практике же это значило, что нужно научиться постоянно лгать, научиться искусству двуличия. Одна истина, одно лицо, – для себя, другая истина, другое лицо, – для толпы, для улицы. И тот, кто этому ещё не научился, тот и должен был исправляться.

Прошло уже очень много лет, но ничего не могу с собой поделать. Во мне очень глубоко сидит горечь и гнев за погубленную молодость, за гибель моих товарищей и друзей, за миллионы погубленных неповинных жизней. И вот вновь и вновь срываюсь на „ядовитые стрелы“ в адрес давно подохшего монстра.

Вначале я делал короткие рейсы и завозил из ближайшего склада продукты в свою же зону. Потом меня послали без экспедитора куда –то на другую окраину города, потом ещё раз. Такие поездки „куда–нибудь подальше“ стали повторяться. Я привозил всё, что требовалось своему лаготделению, никогда ничто не пропадало. Однажды ездил даже с двумя кассирами в банк. И они живыми вернулись, и я не сделал попытки их ограбить.

Со временем поняли, что у меня нет “криминальной жилки”, и мне можно доверять. И меня стали посылать возить груз даже с аптечного склада. Почему “даже”? Дело в том, что приходилось возить не только лекарства с наркотическими добавками, но и чистые наркотики, служившие лекарством. И именно этот груз очень интересовал воровской мир. Меня предупреждали, чтобы никому не проговорился, что бываю и на аптечном складе. Заставят воровать наркотики.

Мне это казалось невозможным. Мы ведь каждое утро получали разнарядку, и я никогда не знал, куда поеду в следующий раз. Мой экспедитор, когда я высказал ему свои соображения, только улыбнулся и сказал:

—Ты не будешь знать, куда тебя утром пошлют, а ворьё уже знать будет.

И объяснил, что воры приказывают диспетчеру направить нужного им шофёра на аптечный склад, и он вынужден это делать. А шофёра потом обрабатывают так, что ему ничего не будет оставаться, как только выполнить просьбу воров. Не один уже шофёр попадался на воровстве наркотиков.

Экспедитор был вольнонаёмный, жил с семьёй на городской квартире и был малообщительным человеком. Со мной он почти не разговаривал. И это впервые, когда он меня так подробно инструктировал. Все вольнонаёмные, с кем приходилось вместе работать, лишь только узнавали, что я “антисоветский агитатор”, сразу прекращали со мной всяческое общение, не заводили разговоров на отвлечённые темы, говорили только по неотложному производственному поводу, иногда срывалось что–то, типа: “Какая хорошая погода!”

Как шофёр, я должен был быть достаточно сильным, и потому мой рацион питания улучшили. Кроме того, все экспедиторы, с которыми я потом работал, почти всегда приносили мне из дому бутерброды или ещё какую–нибудь неприхотливую снедь. И спустя небольшое время я стал действительно приходить в норму.

Сегодня утром меня, вдруг, снова послали на аптечный склад за лекарствами. Я не без опасения брал в руки путёвку. Не являюсь ли и я посланцем какого–нибудь воровского клана? И может быть уже завтра меня заставят воровать наркотики?

Тот раз машина грузилась долго, больше часа. Потом мы часа три–четыре развозили лекарства по разным аптекам, даже в черте города, то есть в “вольные” аптеки.

Мой экспедитор и заведующий складом, как и в первый мой приезд, взяли в руки одинаковые списки и отмечали в них принесённые рабочими для погрузки лекарства.

“Завсклада”(заведующий складом) был ещё не старый человек, в очках, с залысинами.

Рядом с ним я увидел женщину, его помощницу по складу. Как выяснилось, она была и его женой. В тот первый заезд я её не видел. Полненькая блондинка, с пышными, коротко остриженными волосами, небольшого роста, лет тридцати. Лицо невыразительное, курносая, с маленьким лобиком. Самым примечательным были на этом лице глаза. Большие и светлые. Так и не помню были ли они светлоголубые или светлозелёные? Но они, кажется, никогда на тебя не смотрели, а если и скользили иногда по твоему лицу, то без всякого выражения. Они казались всегда сонными. Чем–то она притягивала меня. Я неотрывно смотрел на неё.

Она стояла, прижавшись к мужу, и с видимым неудовольствием скользнула по мне взглядом. Выражение лица было серьезное, часто хмурое, и только мужа она одаривала хорошей широкой улыбкой. Как мне потом объяснил экспедитор, своего мужа она очень любит. И он любит её, будто бы, тоже. Но мне показалось что–то в этой женщине, что ставило меня в тупик. Что–то своё, что–то неуловимое. Для меня тогдашнего даже загадочное, непонятное. Хотя с моим минимальным опытом общения с женщинами, все они казались мне загадками.

Когда мы стали на этот раз развозить лекарства, я нет–нет, но обращался к экспедитору с вопросами. Все они касались этой женщины, я что–то часто стал думать о ней. Так я узнал, что эти двое молодожёны, что заведующий складом свою жену „выписал“ с материка. Про такое я слышал. „Выписал“,– это значит, что кто–то из родственников высмотрел невесту для Норильского родственника, потом молодые обменивались адресами, списывались, и будущая жена приезжала. Брак заключался уже в местном ЗАГСе. В Норильске было недостаточно женщин, и такие браки поощрялись.

Когда я получал путёвку на склад в следующий день, я взял её даже с какой–то радостью. Почему–то хотелось видеть опять эту даму, жену заведующего. Когда мы приехали, молодожёны опять стояли вместе, она обнимала его правой рукой. Мы с экспедитором остановились около них. Завсклада и мой экспедитор отошли в сторонку и стали заниматься сверкой документов и учетом поступавших на машину лекарств, рабочие подносили ящики, эти двое их проверяли, и рабочие их грузили на машину. Я же неотрывно смотрел только на неё.

Эта женщина несколько раз быстро посмотрела на меня, кажется, лучше меня самого поняла, что во мне происходит, подошла, вдруг, ко мне, посмотрела прямо в глаза, повела головой куда–то в сторону, повернулась и пошла. Я это понял как сигнал: „Следуй за мной!“ И я пошёл за ней. Кажется, я даже ничего особенного не подумал. Наверное, она хочет мне что–то показать интересное. Она открыла какую–то дверь в небольшую опрятную комнатку с кушеткой, столом и стулом. Пахло резкими духами, откуда–то сбоку доносился слабый шум вентилятора, сверху шёл приглушенный свет.

Запустила меня, закрыла на задвижку дверь и повернулась ко мне. Глаза у неё стали тёмными, и блеснул какой–то огонёк. Казалось у неё озноб. Трясущимися руками она притянула мою голову и долго, очень долго целовала. Потом что–то торопливо сняла с себя, переступая ногами, каким–то быстрым движением расстегнула мои брюки. Во мне, вдруг, поднялись какие–то волны жара, вспыхнуло раньше не изведанное желание, и мы упали на что–то и слились в одно. Она меня снова стала целовать, жадно и требовательно, её губы были пухлые и тёплые.

Всё это заняло у нас минут пятнадцать–двадцать. Я был ошеломлен неистовством, той страстью, с какой она отдавалась мне. Она разбудила во мне совсем новые ощущения счастья и благодарности. Хотя моё „грехопадение“ произошло раньше, но то, что я почувствовал сегодня, было совсем другое. Только теперь я по–настоящему изведал радость превращения в мужчину.

Когда мы уже оделись, она, перед тем, как выйти, тихо спросила меня, когда я поеду к себе обратно. Я сказал, что примерно через три–четыре часа. Она спросила, смогу ли я потом завернуть по пути к складу? Я с готовностью закивал головой. Она просила дать сигнал гудком.

Часа три–четыре мы развозили медицинский груз, потом я отвёз домой экспедитора, и вновь приехал к складу, но уже с другой стороны. После моего сигнала, она откуда–то выскочила, и почти сразу же оказалась в кабине. Ни слова не говоря, притянула мою голову и опять жадно стала целовать. И опять я обратил внимание на то, что её всю трясло. Казалось, она в ознобе. Потом она успокоилась, и мы молча просидели рядом одну–две минуты. Она не разговаривала, молчал и я.

На другой день утром я, быстро позавтракав, вышел за зону, прошёл в гараж. Диспетчер молча сунул мне путёвку, я сразу глянул на маршрут: “Аптечный склад”. Я с трудом сдерживал свою радость. Часов у меня не было, но судя по настенным часам в гараже, можно было уже ехать в город. Минут через двадцать я был уже у дома экспедитора и встал около подъезда. Экспедитор заставлял ждать. Время тянулось ужасно долго. Он вышел примерно через полчаса, приветственно кивнул, и мы поехали на склад. По дороге он спросил, есть ли у меня часы. Я отрицательно покачал головой. Он вынул из кармана старенькие карманные часы и дал их мне. Сказал, что ему жена подарила другие, а эти он носить уже не будет. Он подтянул рукав левой руки, и на ней заблестели новые красивые наручные часы.

Она уже ждала меня. И на этот раз повторилось то же. Она опять показала глазами на знакомую дверь, я шёл впереди, она за мной, быстро открыла дверь, заперла её. И мы опять были вместе, на этот раз примерно полчаса. Она опять не проронила ни слова, мы молчали оба.

И на третий день было то же самое. Только на этот раз я проявил больше нетерпения, чем она. Я уже не смотрел по сторонам, не обращал внимания на её мужа, хотя он стоял рядом и рассматривал документы. Я ещё заметил, как она коснулась руки мужа и пошла за мной. Наконец, мы были одни. И на этот раз были вместе полчаса. И опять мы не разговаривали друг с другом, это было не нужно ей, я тоже продолжал молчать, хотя мне и хотелось сказать ей какие–то слова благодарности, что–то тёплое. Но она отвернулась от меня, выскочила из комнатки, я пошёл за ней следом. Никто не смотрел в нашу сторону. Она подошла к мужу, тесно прижалась к нему и начала что–то ласковое шептать ему на ухо, а он смотрел на неё и улыбался. На меня он даже не посмотрел. Я приехал и на обратном пути к её складу, и опять мы были вместе.

Но счастье длилось недолго. Уже на следующее утро когда я пришёл на вахту за пропуском и путёвкой, я, вдруг, обнаружил, что сегодня меня посылают уже на другой объект. Обычно мне это было безразлично. Но на этот раз! Это было для меня так неожиданно и так некстати, что я попросил диспетчера снова послать меня на вчерашний объект. Но именно этого делать было нельзя. Диспетчер посмотрел на меня долгим взглядом, медленно покачал головой и отвернулся. И больше меня уже не посылали на аптечный склад. Очевидно, попал в список неблагонадёжных. Печально я ехал по яркому солнечному Норильску. Вокруг бушевало красками заполярное лето. Был июль, и как всегда, я невольно поражался тому, как за очень короткое время, практически за месяц, природа ухитряется распуститься таким пышным цветом. Цветы росли повсюду. Там, где на материке растет сорная трава, здесь росли цветы. Но они, как мне казалось, не пахли.

Больше я её не видел. Она не назвала даже своего имени и не спросила о моём. Я был невольником и не пытался её даже искать. Я верил, к тому же, что у неё уже на другой день будет кто–то другой. А я для неё такой же эпизод, как многие, многие до меня.

Мой новый объект был довольно далек от аптечного склада. Он, как оказалось потом, стал последним в моей шоферской карьере. Теперь у меня была очень опасная работа: перевозка сжатого кислорода и взрывчатого газа пропана в больших баллонах Далеко за городом, на довольно высокой горе, был завод, заряжавший эти баллоны. Я приезжал на своём студебеккере с пустыми баллонами, мой экспедитор, на этот раз другой, сдавал их, получал новые, прикреплялся красный флажок – сигнал опасности, и мы осторожно съезжали с горы и развозили этот опасный груз по разным лагерным объектам.

Таких объектов у нас было пять–шесть. В том числе и одно женское лаготделение. Когда мы в очередной раз нагрузились газовыми баллонами и на небольшой скорости спускались с горы, на которой стоял завод, мой экспедитор, – человек неопределённого (мной) возраста, вольнонаёмный и очень скучный, – сказал мне, что сейчас мы приедем в женскую зону, и там нужно быть очень осторожным. Ни в коем случае нельзя выходить из машины в зону. Женщины могут напасть, утащить в какой–нибудь барак и изнасиловать. Я глянул на него. Не шутит ли? Но этот человек, кажется, шутить не умел. Я спросил его, как можно женщинам изнасиловать мужчину? Он не ответил, попросил лишь следить за дорогой, и больше не отвлекал меня разговорами.

Подъехали к женскому лаготделению. Перед выходом на вахту экспедитор добавил, чтобы я, если кто–нибудь из женщин будет спрашивать, не говорил, что проживаю в сучьем лаготделении. Здесь это воровской лагерь. После формальностей на вахте экспедитор опять заскочил в кабину и мы поехали по территории лагеря. Было еще тепло и светло. Дневная смена была на своих рабочих объектах за пределами зоны, и по зоне ходило не так много женщин. Были они, как правило, тоже в брюках, некоторые заправляли их в щеголеватые сапожки. Многие с короткой стрижкой в стиле женщин двадцатых годов. Подъехали к какому–то бараку, похожему на склад. Там нас встретила толстая дама в телогрейке. Мой экспедитор вышел из машины, приветствовал её. Она улыбалась. Потом подошла к кабине, открыла её, протянула руку: „Дарья!“ Я в ответ тоже пожал её руку, что–то промычал в ответ. Она повернулась к экспедитору и спросила:

—Это, что у тебя, новенький?

Тот что–то ответил. Она засмеялась.

—Такой молоденький, такой красивенький... .

Потом повернулась ко мне и прокричала:

—Не выходи в зону!

Меня это уже начало раздражать. Что они обо мне думают? Я ведь не ребёнок. Я открыл дверцу, встал около машины, оглянулся... .

. Подошёл к машине спереди, открыл капот. Нужно было прочистить свечу у машины. Нагнулся, открутил её. И, вдруг, рядом со мной появилась какая–то тень, склонилась ко мне. От неожиданности я вздрогнул и повернулся к ней. Очаровательная головка, шатенка с короткой стрижкой, бледное лицо и глаза… ! Кажется, они смотрели на меня не мигая. Чёрные, очень чёрные, а в них какие–то весёлые искорки. Возможно, так она улыбалась. Но лицо было серьёзным, губы полуоткрыты и шевелились. Она что–то тихо говорила, что–то шептала. Я же был так потрясён от всего её облика, что ничего не слышал. Я был, казалось, загипнотизирован, смотрел только в эти глаза, они притягивали меня, они манили. Наконец, я очнулся, стал слышать её голос. Она тихо спрашивала:

—Ты первый раз здесь?

Я кивнул. Мы стояли друг против друга. Она был немного ниже меня и продолжала обжигать меня своими глазами, губы чуть заметно улыбались. Она знала, какое впечатление производит её взгляд, она это давно знала. Но я не знал этого. И если бы она сказала: „Пойдём!“, я пошёл бы за ней на край света. Но она не сказала этого. Она поднялась на цыпочки и тихо прикоснулась к моим губам. Потом прошептала на ухо, что её зовут Нина.

Послышались голоса, и она моментально исчезла, успев лишь шепнуть, что ещё увидимся. Из склада вышли женщины–грузчицы, мускулистые и шумные. Увидев меня, заулыбались.

—Такой молоденький! И уже политический!

Потом они стали разгружать машину, а я прочистил свечу, закрутил её и пошёл в свою кабину. Было досадно, что экспедитор этим женщинам что–то обо мне говорил. Откуда же им было иначе знать, что я „политический“? Когда перенесли все баллоны на склад, то все повернулись ко мне, улыбались, и махали на прощание руками. Потом они ушли. Вышел экспедитор, сел в кабину, и мы поехали вновь на завод за новой партией баллонов, но уже для другого лаготделения.

Я же думал только о ней, о Нине. Кажется, я совсем забыл незнакомку из аптечного склада. Нина показалась мне божеством из другого мира. Как она могла попасть в лагерь и находиться со всеми этими грубыми женщинами вместе, дышать с ними одним воздухом?

Газ мы завозили в лаготделения, если не ошибаюсь, один раз в три дня. Хотел бы ещё раз повторить, что „день“ и „ночь“ в Заполярье понятия относительные. Летом там всё время день, так как не заходит солнце. Зимой – всё время ночь, так как оно, солнце, не появляется и несколько месяцев стоит сплошная темень.

Сейчас было лето и солнце никогда не заходило. Но все по-прежнему говорили в Норильске „день–ночь“, следуя астрономическому измерению по часам и рабочему ритму основного населения лагеря.

Когда мы в очередной раз привезли в женское отделение газ, то я ждал, что Нина сразу же появится откуда–то из–за угла. Но проходили минуты, проходило время, а её так и не было. Подошли какие–то размалёванные девицы. Попросили открыть кабину „Поговорить“. Но мне они не были интересны, я кабину так и не открыл. Они грязно выругались и пошли дальше. Опять вышли из склада женщины–грузчики, узнали, прокричали

—Привет!, Приветик!

Я махнул им из кабины рукой. Когда они окончили погрузку, то опять с улыбкой помахали руками.

Но Нины так и не было.

Вышел экспедитор, и мы поехали снова на завод.

Так проходили дни, прошла неделя, и я подумал, что с Ниной что–то, наверное, случилось, и уже не ждал её. Но я её не забыл. Она, как живая, снова и снова снилась мне, вся её ладная фигурка, пышные волосы, лаковые сапожки. И глаза. Они, казалось, проникали в душу, что–то вопрошали, тревожили, и я весь в поту просыпался.

И, вдруг, когда экспедитор ушёл со своими бумагами на склад, открылись дверцы кабины и Нина, живая, и, как показалось, весёлая, вскочила в кабину, обняла мою голову и стала жадно целовать. Потом выскочила и опять как–то незаметно скрылась. Остался лишь неуловимы запах духов. Я сидел ошеломлённый неожиданностью её исчезновения, и досадовал на себя, что не удержал её. На этот раз она была в лёгком платьице, в туфельках, и была очень похожа на провинциальную девушку, пришедшую на танцы.

Мне, правда, показалось странным, что она днём всегда в лагере и не ходит, значит, на работу. Может работает где–то в обслуге лагеря? Врач? Медсестра? Было, далее, странным и то, что она могла так свободно переодеваться. То она была в брюках и лаковых сапожках, как в мужских лагерях вор в законе. То в простеньком платьеце. Платье, конечно, она могла взять и у подруги. Но лаковые сапожки... !

В следующий раз, когда я оказался в кабине один, она так же неожиданно открыла дверцу, схватила за руку и потянула к себе. Я вышел и она, держа меня за руку, куда–то быстро повела. Я безропотно шёл за ней. И вдруг кто–то громко прокричал:

—Нинка! Нинка! Оставь его.

Нина отпустила мою руку и метнулась в сторону. Трое уже мне знакомых женщин–грузчиц подходили ко мне, их лица были тревожными. Я повернулся к ним и с досадой проговорил, какое им, мол, дело до нас? Они подошли ближе, обступили меня и одна сказала:

—Пойдём, мы тебе расскажем про Нинку.

Подошли к кабине и я услышал про “мою Нину“, мысленно я называл уже моей, невероятные вещи. Она налётчица, и грабила с мужем инкассаторов, банки. Потом оба попались на сберкассе. Они убили кассира, но уйти с деньгами не смогли. Судили. Ей дали десять лет. Мужу – восемь. Я удивился, как так? Ведь должно бы быть наоборот. А одна из работниц и спросила, а ты, мол, подумай, кто убил кассира: ему дали восемь, а ей – десять!

По дороге на завод экспедитор спросил меня, правда ли, что Нинка была у меня? Я молчал. И он стал рассказывать.

Как–то привезли в это же лаготделение, именно в это, груз. Не он, а ему знакомый экспедитор. Шофёр был молодой парень, „и такой же, как ты, влюбчивый.“ Его выманили из кабины, – Кто? – так никто и не узнал, отвели в барак, сняли одежду, перевязали гениталии шпагатом и стали насиловать.

Искали его долго. Наконец, нашли, полуживого, связанного и перевязанного. Быстро повезли в больницу. Но спасти его мужское достоинство уже не смогли. Пришлось ампутировать.

В следующий раз я вместе с экспедитором заходил на склад, и там ждал конца разгрузки машины. Нину я так больше и не видел.

Завод хорошо охранялся. Уже на подъезде нас останавливали два раза шлагбаумы, и проводилась проверка документов. Когда ехали наверх, нам выдавали жетон–пропуск, который мы на обратном пути, не останавливаясь, бросали у первого шлагбаума в стоявший на столе тазик. Тормоза у студебеккера были гидравлические. Тормозная жидкость поступала из небольшого баллончика через короткую резиновую трубку в тормозное устройство. Так производилось бесшумное и хорошее торможение. У машины был ещё и ручной тормоз, как у каждого автомобиля.

Понятно, что таких „газовозов“, как я, было довольно много.

Общая установка была такова: ехать в обратный путь на большом расстоянии друг от друга и с включённой второй скоростью, так как спуск вниз был довольно крутой и тормоза могли отказать, и тогда может произойти несчастье – столкновение с другой машиной или с другим препятствием на пути, и взрыв газа. Но инструкция – это одно, а следование ей – это уже другое. Так и здесь. Все газовозы начинали свой путь вниз до следующего шлагбаума не включением второй скорости, а с помощью тормозов. Первый шлагбаум был относительно недалеко, спуск до него не очень крутой, никогда, ничего не случалось, и всё это, как бы, оправдывало это маленькое нарушение инструкции. Там, проезжая первый шлагбаум, каждый шофёр сдавал свой жетон, шлагбаум поднимался, а дальше шёл резкий крутой спуск вниз ко второму шлагбауму и дальше в невидимую за поворотом долину. Здесь уже машину удержать одними тормозами было невозможно. Все включали у первого шлагбаума вторую скорость и так не торопясь спускались вниз. Если кто–то сразу наверху включал, как положено, вторую скорость, то тем, кто ехал за ним, это казалось слишком медленным, и все давали ему гудками сигнал, “поторопись, мол“.

Так, как все, делал и я. И всё было пока хорошо. Я работал уже месяца два на этих перевозках, и обходилось без аварий.

И вот опять это сквернейшее “вдруг!”.

Как–то осенью, а мне она казалась из–за сильного холодного ветра уже лютой зимой, хотя снега не было, я загрузился баллонами и, как всегда, поехал к первому шлагбауму по накату, слегка придерживая тормозами. Но раздалось какое–то легкое шипение и тормоза перестали работать, как я после понял, сошла с вентиля трубка с тормозной жидкостью. Я моментально включил коробку передач, но было уже поздно. Раздался скрежет, коробка „полетела“. Я схватился за ручной тормоз, но тормозные прокладки, феррадо, сгорели моментально.

И машина помчалась вниз. Я, когда машина ещё только набирала ход, успел крикнуть экспедитору, чтобы он прыгнул из машины, но он сидел как изваяние, не издавал ни звука, и я про него забыл. Раздался треск. Это мы разбили радиаторной решёткой первый деревянный шлагбаум. Был сильный толчок. Я ждал взрыва. Но радиаторная решётка, наверное, спружинила, и удар был не так силён. Баллоны с газом выдержали, а машина мчалась вниз всё дальше и всё быстрее. Второй шлагбаум был уже поднят. Я успел лишь заметить растерянные лица солдат.

С каким–то рёвом машина мчалась вниз. В голове лихорадочно металась мысль: сейчас догоню предыдущую машину с газом и произойдёт страшнейший взрыв. После я удивился, что я был в то время совершенно спокоен. Меня потом похвалили: „проявил хладнокровие в минуту опасности.“ До сих пор рад и горд тем, что сумел проверить себя на это важное человеческое качество.

Но машины впереди не было, и я с облегчением вздохнул. Я знал, что впереди ещё полкилометра дороги вниз, потом начнётся постепенный подъём. Знал я и то, что перед новым подъёмом, в низине, справа и слева крутые обрывы. Обойти какую–нибудь машину, какое–нибудь препятствие я не смогу. И если на дороге в это время не окажется какая–нибудь другая машина, тогда, может быть, я дотяну до подъёма в гору. А там, я знал, снова шлагбаум. Его, наверное, успеют убрать, и мы проскочим. Скорость к тому времени снизится настолько, что, быть может, машина остановится сама перед следующим спуском вниз.

Мы уже были почти внизу, слабый поворот, и, вдруг, прямо передо мной, в каких–то четырёх–пятистах метрах от нас я увидел женскую колонну заключённых, которую провожали с работы в зону четверо конвоиров. Конвоиры шли по краям асфальта и держали винтовки наизготовку. Я изо всей силы нажал на свой сигнал. Я его ещё недавно поставил, его слышно было очень далеко. Он был похож на сирену.

Но никто в колонне передо мной не шелохнулся. Конвоиры и заключённые знали, что ни одна машина не имеет права обогнать охраняемую колонну заключённых. Я продолжал с перерывами нажимать на сигнал и лихорадочно думать, куда свернуть машину. На людей я ехать не мог. Никогда моя голова не работала так трезво, как в эти секунды.

Справа внизу, я знал это, было множество строений, были среди них и жилые „балки“. Так назывались похожие на лагерные бараки, но меньшие по размеру, жилища для местной бедноты. Если метнуться туда, то взрыв газа не оставит ни одного здания, ни одного человека в нём живым. Слева внизу было болотистое место. Там машина сразу утонет в зеленоватой жиже. Я уже собирался развернуть машину налево, и, вдруг, ... . Этот дикий, невероятно громкий женский визг спас жизнь всем. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Буквально перед радиатором машины вся толпа хлынула по сторонам, и я проскочил мятущийся коридор, не задев ни одну из этих женщин. А через несколько метров уже начинался подъём. Машина всё больше замедляла ход, на подъёме шлагбаум был открыт. Я проскочил вахту, открытый шлагбаум. Дальше опять начинается спуск, я знал и боялся этого, я ведь каждый день здесь ездил. И я решился на сумасшедший ход. Рывком вправо резко повернул руль, там начинался крутой холм. Его окантовывал вырытый вокруг него земляной жёлоб. Для стока дождевой воды летом, наверное. По всем законам механики машина должна была бы завалиться на левый бок, и бог знает, что означало бы сильное падение многих взрывоопасных баллонов. Машина поднялась постояла несколько мгновений на двух левых колёсах, потом, как–то нехотя, упала на все четыре колеса и встала радиатором наверх, на склоне холма, медленно сползла вниз, задние колёса вошли в жёлоб, и остановилась.

Я открыл дверцу, попытался выйти и упал, подкосились ноги. С вахты уже бежали солдаты. Они стояли вокруг машины и молчали. А я ни на кого не смотрел, упёрся взглядом в землю и ни о чём не думал.

Мой экспедитор был в полнейшем шоке. Он как застыл в самом начале нашего ската вниз, так и продолжал сидеть. Пришли медики с носилками. Стали вытаскивать его из машины. Он, казалось, никого вокруг не видел. По лицу скатывались слёзы. Потом взяли подмышки и меня и без носилок потащили в санитарную машину.

Так мы оказались в больнице, где меня держали три дня. Можно было бы выйти и раньше, но я не спешил. Его же продолжали держать и дальше, только не в нашей больнице, а в городской. Он был вольнонаёмным. Мне говорили, что он продолжал несколько дней плакать.

После того, как я пришёл к своему начальнику гаража, это было через три дня, он сказал, что комиссия разбирается с моим делом. Он отметил моё хладнокровие, похвалил за то, что спас машину. А тому, что спаслись при этом и два человека из её экипажа, а также бригада заключённых–женщин, благодаря этому самому “хладнокровию”, он как–то не придал значения. До выяснения всех обстоятельств происшествия меня оставили работать слесарем.

Так прошло примерно пять–шесть дней. Меня вызвали в клуб к этой комиссии и она решила, что виноват во всём один я. Тормозная проводка была новая (я знал, что она была ещё старая, заводская, и приехала лет пять назад вместе с автомобилем из Америки). Меня предупреждали, что спускаться нужно на второй скорости коробки передач, я же нарушил правило. „И только стечение обстоятельств“ позволило избежать большей аварии, или даже катастрофы. Комиссия решает, просить начальника лагеря примерно наказать меня заключением в карцер.

А я всё шёл домой в барак и думал, почему и она, эта высокая комиссия, не обратила внимание на то, что я боролся до последнего и за себя, и за всё вокруг, за жизнь людей и целостность машины с дорогим грузом. Если бы я запаниковал, повёл бы себя так, например, как мой вольнонаёмный экспедитор, то катастрофа была бы неминуема.

Но проходили дни за днями, в карцер меня не сажали, на работу не вызывали. Я опять принялся за чтение книг, и читал их целыми днями. И ничего не понимал во всей этой истории. Машину у меня сразу отняли, отдали её другому. Наверное теперь–то поставили новый тормозной шланг.

На третий день зашёл к начальнику гаража. Он был из освободившихся заключённых, теперь работал вольнонаёмным. Он тоже удивился. Может быть тебя хотят судить, высказал он предположение.

—За что?“ – вскричал я.

Тот пожал плечами.

—За порчу государственного имущества.

Я смотрел на него в недоумении. Он как–то злорадно улыбался. Я махнул рукой, выругался – к тому времени я это уже умел – и пошёл обратно в барак читать очередную книгу. Кажется, это было что–то о дуэли из Куприна, с тематикой настолько для меня тогдашнего чужой, как далекая и невидимая зимой луна.

А снаружи уже бушевала зима. И уже почти круглые сутки была ночь. Скоро наступит полная полярная ночь. Я с ужасом думал о будущем, если кто–то надумает послать меня на наружные работы.

Наконец, дней через десять после моей аварии, в барак забежал некто из канцелярии и вызвал меня. Я пошёл за ним. Оттуда послали в бухгалтерию. Короче говоря, куда–то исчезли мои документы. И бухгалтерия не знает, как меня аттестовать. Если я не сумею сегодня решить вопрос, где, в какой бригаде я должен числиться, то завтра меня уже снимают с довольствия.

А как его решить, этот вопрос? Тут забежал в канцелярию бригадир кладчиков, ему нужны три человека на подсобку. Я поднял руку, и меня зачислили.

Так я всё–равно попал на наружные работы, но это не было копание мёрзлого грунта, а подноска тяжёлых вёдер с горячим бетоном, а также кирпичей. В общем, работа “на износ”. К концу зимы я уже потерял весь тот вес, который приобрёл на шоферской работе, а летние приключения отошли куда–то очень далеко. Как будто всё это это было не со мной.

Но чем теплее становилось, тем больше мне нравилась моя теперешняя работа. Я уже часто подменял каменщиков. Иногда, когда из них кто–либо заболевал, я простаивал с мастерком за кладкой целый день и вполне прилично справлялся с работой. Через некоторое время, как казалось, я тоже смогу работать кладчиком.

Наступали светлые хорошие дни. Я радовался каждому тёплому дню и осторожно надеялся остаться на этой работе и дальше.

Но не тут–то было. Кто–то прибежал в барак и передал мне приказ, уже назавтра выходить с бригадой номер такой–то на рудник, но не на тот, где я работал, а на какой–то другой.

Руда была не только никелевой и молибденовой, но и ещё какой–то. В руде был конгломератом цветных металлов, и где–то этот конгломерат расщепляли на их составляющие.

На этом руднике я проработал довольно долго: всё лето и ещё один год. Вспоминать эти страшные полтора года просто не хочется. Такая монотонная и неинтересная работа может встретиться редко. Что меня пока устраивало, так это то, что аварии были реже, чем на прошлом руднике, платили немножко больше, чем землекопам, а зимой не было холодно.

Библиотека была не особенно хорошей, как правило, Советские авторы. Но заинтересовался и ими. И я читал, читал... все свои свободные минуты. Умом я был далеко и как–бы не касался всей скуки, всей грязи вокруг. Иногда сожалел, что талантливейший Советский мастер слова вынужден в том или ином месте сделать кивок в сторону Советской власти и её великолепных вождей. Со всей определённостью могу сказать, что если бы не книга, не письма сестры из дома, то я бы от бесконечной тоски и горя просто не выжил бы. В ходу тогда была такая поговорка: “Хороша Советская власть, но какая скука!”

Оглавление Предыдущая Следующая